Огнем и мечом (пер. Вукол Лавров)

Сенкевич Генрик

— Рыцари! — заговорила старшая женщина. — Кто бы ни были вы, не откажите в помощи женщинам, которые сами не знают, что им делать. До нашего дома не более трех миль, но у нашей коляски лопнула, ось и нам, похоже, придется ночевать в поле. Я послала кучера к сыновьям, чтобы нам хоть бы телегу прислали, но пока он возвратится, совсем стемнеет, а оставаться здесь ночью страшно… везде поблизости могилы.

Старшая шляхтинка говорила скоро и таким грубым голосом, что наместник даже удивился. Впрочем, это не помешало ему вежливо ответить ей:

— Конечно, не может быть

и речи, чтобы мы оставили вас и вашу прелестную дочь без помощи. Мы служим в войске князя Еремии Вишневецкого, едем в Лубны, и наши дороги, кажется, идут в одну сторону. Но если б и было иначе, мы охотно свернем в другую сторону, чтоб не заслужить упрека в неуважении к дамам. Экипажей у нас нет, мы солдаты, едем верхом, но я надеюсь, что пан посол с удовольствием предоставит свою карету в ваше распоряжение.

Посол снял свою соболью шапку (он хорошо знал польский язык) и как истый вельможа ответил каким-то очень ловким комплиментом. Сокольничий получил немедленно приказ скорее ехать к карете, которая осталась далеко позади. Наместник все это время не спускал взора с прелестной панны, так что та зарумянилась и опустила глаза. А женщина с казачьим обличьем продолжала далее:

— Да наградит вас Бог за вашу любезность. До Лубен еще неблизко, а потому не откажитесь заехать в наш дом.

Мы из Розлог; я вдова князя Курцевича-Булыги, а это дочь старшего Курцевича, брата моего мужа. Он отдал нам на воспитание сироту. Сыновья мои теперь дома, я же возвращаюсь с богомолья из Черкасс. В пути приключилась с нами эта неприятность, и если б не вы, нам пришлось бы ночевать среди дороги.

Княгиня продолжала бы говорить дальше, но в это время издали показалась быстро идущая карета, окруженная прислугою посла и солдатами пана Скшетуского.

— Так вы вдова князя Василия Курцевича? — спросил наместник.

— Нет! — быстро и с видимым неудовольствием отвечала княгиня. — Я вдова Константина, а она дочь Василия, Елена. — Княгиня указала рукою на девушку.

— О князе Василии много рассказывают в Лубнах. Это был хороший солдат, друг покойного князя Михала.

— Я не была в Лубнах, — с оттенком надменности сказала княгиня, — и о военных подвигах его не знаю, а что касается его позднейших деяний, то о них и говорить не стоит… и так все знают.

При этих словах княжна Елена опустила голову, как цветок, подрезанный косою.

— Не говорите этого, — живо вступился наместник. — Князь Василий, присужденный суровым людским правосудием к лишению имущества и жизни, должен был спасаться бегством, но после открылась его полнейшая невиновность. Ему возвращено его доброе имя, восстановлена его репутация славного мужа, и слава эта должна быть тем больше, чем больше была несправедливость.

Княгиня злобно взглянула на наместника. Ее и без того неприятное лицо исказилось гневом, но пан Скшетуский внушал ей такое невольное уважение, что она не решалась ответить ему и обратилась к княжне Елене.

— Тебе не нужно слушать этого. Поди лучше и посмотри, чтобы все вещи были переложены из нашей коляски в карету.

— Вы позволите мне помочь вам? — спросил наместник. Они оба пошли

к коляске, но как только стали у ее дверец, шелковые ресницы княжны поднялись, и взор ее упал на лицо поручика, точно ясный, теплый солнечный луч.

— Как мне благодарить вас, — заговорила она, и наместнику голос ее показался самой лучшей музыкой, — как мне благодарить вас, что вы вступились за честь моего отца и отстаивали его от несправедливости, которую он испытывает от ближайших своих родных!

— О, панна! — ответил поручик, а сам чувствовал, что сердце его тает, как снег весеннею порою. — Клянусь Богом, за ваши слова я готов броситься в огонь, отдать всю свою жизнь… Но при таком стремлении заслуга моя кажется настолько малою, что я едва ли имею право принять вашу благодарность.

— Если вы только не пренебрежете ею. Чем я, бедная сирота, могу вам заплатить иначе?

— Я… — все с возрастающею силою продолжал наместник. — Я только и ищу, как бы заслужить ваше расположение, только и прошу, чтоб вы позволили мне быть вашим преданным и верным слугою.

Княжна покраснела, смешалась, потом вдруг побледнела и, закрыв лицо руками, глухо прошептала:

— Это принесет вам только одно несчастье. Наместник наклонился к дверцам коляски.

— Я все перенесу, — с глубоким чувством сказал он, — все — и несчастье, и горе, и муки.

— Рыцарь, не может быть, чтоб вы с первого взгляда готовы были отдать себя на служение мне.

— Едва я увидел вас, как совсем забыл о себе, и теперь знаю только одно, что вольный солдат сделался невольником. Так уж видно угодно Богу. Чувство — это стрела, которая пронизывает грудь… и вот я чувствую ее, хотя и сам бы вчера не поверил, если бы мне сказал кто-нибудь об этом.

— Если вы вчера не верили, как я могу поверить этому сегодня?

— Время убедит вас в этом, а искренности моей… можете ли вы не верить? Ведь она слышна в моих словах, она видна на моем лице.

Снова шелковые ресницы княжны поднялись, снова глаза ее встретили мужественное, благородное лицо молодого рыцаря и взор, полный такого восторга, что густой румянец залил ее лицо. Но теперь она уже не опускала глаз, и они долго смотрели друг на друга, эти два существа, которые, встретившись среди степи, сразу поняли друг друга, сразу соединили воедино свои души.

Но старая княгиня начала резко высказывать свое неудовольствие. Экипажи посла подъехали, прислуга перенесла все вещи, и через минуту все было готово.

Пан Розван Урсу любезно уступил дамам свою коляску, наместник сел на коня, и вскоре все тронулись в путь.

День клонился к вечеру. Разлившиеся воды Кагамлика горели золотом заходящего солнца и пурпуром вечерней зари. На небе высоко-высоко легкие стада облаков медленно подвигались к горизонту, словно утомившись за день, шли отдыхать в какую-то неведомую колыбель. Пан Скшетуский ехал со стороны княжны, но молча; говорить с нею в присутствии других так, как он говорил за минуту до того, было нельзя, а болтать о посторонних предметах не хотелось. Только сердце его билось радостным тактом, да голова кружилась, точно от выпитого вина.