Огнем и мечом (пер.Л. де-Вальден)
Шрифт:
Уже поздно ночью, оставшись наедине с Лонгином в комнате, где им была приготовлена постель, он, вместо того чтобы лечь спать, уселся на лавке и сказал:
— Завтра вы поедете в Лубны уже с другим человеком.
Подбипента, только что кончивший молиться, широко раскрыл глаза и спросил:
— Как так! Разве вы здесь остаетесь?
— Не я, а мое сердце останется здесь. Вы видите, в каком я волнении! Я еле могу перевести дух.
— Разве вы так влюбились в княжну?
— Да, я влюблен. Сон бежит от моих глаз, и я могу только вздыхать, — скоро, должно быть, я весь превращусь
Тут и Лонгин принялся жалобно вздыхать, очевидно, желая показать, что ему понятны муки любви, а через минуту спросил:
— Может быть, вы тоже дали обет целомудрия?
— О, нет! Если бы все давали такие обеты, то скоро погиб бы весь род человеческий. _
Дальнейший разговор их был прерван приходом слуги. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами и сморщенным, как сушеное яблоко, лицом. Он бросил на Скшетуского многозначительный взгляд и спросил:
— Не нужно ли чего вашей милости? Может, по кубку меду на сон грядущий?
— Не надо.
Татарин, подойдя к Скшетускому. прошептал:
— Княжна мне велела что-то передать вам.
— А! — радостно воскликнул поручик. — Можешь говорить при нем: у меня от него нет секретов.
Татарин достал из рукава кусок ленты.
— Княжна велела передать вам эту ленту и сказать, что она любит вас всею душою.
Поручик схватил ленту и с восторгом начал целовать ее и прижимать к груди, а потом, немного успокоившись, спросил:
— Что она велела сказать?
— Что любит вас всей душой.
— Вот тебе талер за эту весть, Так она сказала, что любит меня?
— Да.
— На же тебе еще талер. Благослови ее, Боже! Она и мне милее всего на свете Скажи ей… Нет, подожди: я сам напишу ей, принеси мне только чернил, перо и бумаги.
— Чего? — спросил татарин.
— Чернил, перо и бумаги.
— Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, потом, когда молодые князья учились писать у монаха, — только это уж было давно.
Скшетуский щелкнул пальцами.
— Господин Подбипента, нет ли у вас пера и чернил? Лонгин развел руками и поднял глаза вверх
— Тьфу, черт возьми! — воскликнул поручик, — вот досада! Татарин тем временем уселся на корточки перед огнем.
— Зачем писать, — сказал он, мешая уголья, — барышня уже спит; а то, что ваша милость хотели писать ей, можно и завтра сказать.
— Если так, то это совсем другое дело. Ты, как я вижу, верный слуга княжны. Вот тебе третий талер. Давно ты служишь?
— Хо-хо! Вот уже четырнадцать лет, как князь Василий взял меня в плен, и с тех пор я верно служил ему. В ту ночь, когда он навсегда уезжал отсюда и оставлял своего ребенка Константину, он сказал мне: "Чеглы, не отходи от девочки и береги ее как зеницу ока".
— Ты так и делаешь?
— Так и делаю, и смотрю.
— Скажи, как живется княжне?
— Злое замышляют против нее! Ее хотят отдать Богуну, этому псу проклятому.
— О, из этого ничего не выйдет! Есть кому заступиться за нее!
— Да, — произнес старик, поправляя головешки. — Они хотят отдать её Богуну, чтобы он взял ее
Поручик не мог уснуть в эту ночь; он ходил по комнате, смотрел на луну и строил различные планы. Теперь ему стал понятен расчет Булыг. Если бы на княжне женился какой-нибудь шляхтич, то потребовал бы Разлоги, которые принадлежали ей, а может быть, даже и отчет в опеке. Потому-то они хотели отдать девушку за казака Раздумывая над этим, Скшетуский сжимал кулаки, и рука его невольно искала меча. Он решил разрушить их план и чувствовал себя в силах и вправе сделать это. Раз Разлоги были даны князю Василию князьями Вишневецкими — значит, опека над княжной принадлежала князю Иеремии, тем более что сам князь Василий написал князю Иеремии письмо из Бара, прося принять его дочь под свою опеку. Только страшный наплыв важных общественных дел, войны и большие предприятия помешали князю заняться ею. Но достаточно было одним словом напомнить ему о ней, и справедливость была бы восстановлена
Уже начало рассветать, когда Скшетуский лег в постель. Он вскоре крепко уснул и проснулся уже с готовым решением. Они с Лонгином поспешно оделись, потому что повозки были готовы, а солдаты Скшетуского уже сидели на конях Посол завтракал в приемной в обществе Курцевичей и старой княгини; не было только Богуна; и неизвестно было, спал ли он еще или уже уехал.
Подкрепившись, Скшетуский обратился к старухе и сказал:
— Милостивая государыня! Время бежит! Сейчас мы сядем на коней, но прежде чем поблагодарить вас от чистого сердца за ваше гостеприимство, я хотел бы поговорить наедине с вами и вашими сыновьями об одном важном для меня деле.
На лице княгини выразилось удивление; она обвела взглядом сыновей, посла и Лонгина, как бы желая угадать по их лицам, в чем дело, и с некоторой тревогой в голосе ответила:
— Я к вашим услугам.
Посол хотел встать, но княгиня запротестовала и вышла в соседнюю комнату. Молодые князья стояли за матерью шеренгой; последняя обратилась к Скшетускому:
— О каком деле вы хотите говорить с нами?
Поручик устремил на нее быстрый и почти суровый взгляд
— Простите, княгиня, и вы, молодые князья, — сказал он, — что я поступаю вопреки обычаю и вместо того, чтобы прислать сватов, говорю сам за себя Но иначе нельзя, а с необходимостью трудно бороться Поэтому я без лишних слов обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой отдать за меня княжну Елену.
Если бы в эту минуту да еще зимой над Разлогами разразился гром, то он меньше удивил бы княгиню и ее сыновей, чем эти слова поручика.
Они несколько минут с недоумением смотрели на Скшетуского, который стоял перед ними, выпрямившись во весь рост, спокойный и гордый, как будто он не просил, а приказывал, и не находили слов для ответа.
Наконец княгиня спросила:
— Как же это? Вы просите отдать вам Елену?
— Да, княгиня, и это мое непоколебимое намерение.
Наступило минутное молчание.