Огненная река

Угрюмова Виктория

Абсурд! Император скомкал письмо и нервно заходил по кабинету. Заскрипела, открываясь, дверь, и в образовавшуюся щель просунулась голова Агатияра.

– Не появлялся?

– Нет.

– Может, забыл?

– Все может быть. – Зу-Л-Карнайн вздохнул тяжко. – Агатияр, мне не хватает Дахака Давараспа и Богдо Даина Дерхе.

Как бы странно ни звучало это признание, старый визирь понял своего повелителя.

– Ты все понимал, правда, Зу?

– Да. Я все понимал. Богдо Даин Дерхе защищал свою страну. Я ее завоевывал. Мы были врагами. Но хотя я мог подкупить его слуг

и попытаться отравить своего соперника, я этого не сделал. А он стоял в ущелье, не щадя собственной жизни, но не сбежал, чтобы после пытаться извести меня каким-нибудь иным способом. Он был прекрасным воином, помнишь? И Дахак Даварасп – мятежник и гордец – тоже был воином. А теперь я кладу в рот кусок хлеба и думаю о том, надежен ли повар, слуга и царедворец. Ты веришь мне, Агатияр?

– Да, мальчик. Я верю. И чувствую, как это страшно, глупо и ненужно. Но это жизнь, а она как огненная река, вступая в воды которой нельзя не рисковать. Можешь сгореть, а можешь выжить... Интересно, где Тиермес?

– Не знаю...

Император хотел было еще поговорить со своим старым другом, но дворец наполнился гомоном и приветственными криками.

– Сдается мне, что приехали наши друзья, – тихо сказал Агатияр. – Пошли встречать.

Император двинулся к дверям. В его глазах застыла обреченность.

Они стояли позади возницы на огромной белой колеснице, украшенной золотом. Колесница сверкала и искрилась в солнечных лучах, и люди, столпившиеся у дворца, видели в том добрый знак. Возвращение жрецов было для них своего рода символом, залогом светлого грядущего, в которое они понемногу переставали верить. Старые жрецы, известные своей мудростью и добротой, кротко улыбались и махали руками, приветствуя огромную толпу встречающих. Колесница остановилась у самых ступенек террасы, поднимающейся ко дворцу, и на жрецов посыпались цветы. Женщины и дети плакали и кричали, ломая руки, пытаясь прорваться через ряды тхаухудов, которые оцепили дворцовую площадь.

– Тебе не кажется, что наш добрый народ ведет себя несколько странно? – поинтересовался у Агатияра хмурый и настороженный император.

Верные телохранители, окружив его со всех сторон, пристально разглядывали своего повелителя, с трудом понимая, что происходит с ним. Почему он не радуется возвращению своих верных, добрых жрецов, которые рисковали ради него своей жизнью в пустыне Урукура? Самых придирчивых, правда, смущал тот факт, что посланные на поиски жрецов саракои так и пропали без вести. Но большинство молча осуждало императора за его неприветливость и явную холодность.

Оба старика тяжело слезли с колесницы и встали у нижней ступеньки террасы, наступая ногами на свежие, благоухающие цветы.

– Подойди к нам, великий аита, – сказал один из них неожиданно зычным голосом, совсем незнакомым и чужим. – Мы привезли тебе благословение вайделотов и прощение Джоу Лахатала.

Толпа взорвалась приветственными и радостными криками.

– Не ходи, сынок, – сказал Агатияр.

Зу-Л-Карнайн ошалело посмотрел на своего визиря. Тот всегда тепло относился к своему повелителю, но так, как сейчас,

он к нему еще не обращался.

– Что они мне могут сделать? – спросил император, выразительно кладя ладонь на рукоять своего меча.

– Могут. Они мне очень не нравятся, Зу. Сделай милость старику, не ходи.

Пока они обменивались репликами, стоя у самого парадного входа, впереди всех вельмож и воинов, люди на площади начали заметно волноваться. Будто кто-то невидимый дирижировал этим странным оркестром.

– Император хочет отказаться от благословения вайделотов! – заорал кто-то.

– Он хочет рассориться со Змеебогом!!! – крикнули с противоположной стороны.

– Прими благословение, аита! – истошно закричала какая-то женщина, простирая к императору руки.

Толпу охватывало исступление.

– Император принесет нам горе и смерть!!! Сойди к жрецам!

Зу-Л-Карнайн нахмурился. Самым верным было бы отдать тхаухудам приказ очистить площадь и схватить лжежрецов, но, во-первых, он не мог воевать с собственными подданными, а во-вторых, он засомневался, что бесконечно преданные ему воины сейчас станут повиноваться. Тихий внутренний голос упрямо твердил, что не все сейчас происходит как обычно, что люди одурманены чем-то и его солдаты не составляют исключения.

Смертельно побледнел Агатияр. Сжал крепче свой меч император и решительно шагнул вперед, спускаясь по лестнице к застывшим в ожидании жрецам. Все внутри Зу-Л-Карнайна сопротивлялось этому поступку, он был уверен, что перед ним стоят чужаки, оборотни. Даже если бы письмо Каэтаны не подоспело ко времени, то и тогда он бы заметил разницу между теми, кто приехал на белой колеснице ко дворцу, выдавая себя за его жрецов, и теми, кто уходил в пустыню в поисках правды, – скромными, добрыми и вовсе не такими надменными и жестокими.

Люди бесновались, кричали все громче, и император начал медленно приближаться к неизвестной опасности, грозившей ему смертью или чем-то еще более страшным.

И тут двое увальней выскочили из толпы, оттолкнув тхаухудов, тщетно пытавшихся преградить им дорогу. Это были румяные деревенские крепыши, улыбчивые, наивные, чуждые интриг и подлости. Они с детским доверчивым любопытством уставились на статных стариков в белых ниспадающих одеяниях, после чего один из них обратился к другому:

– Слышь-ка, а енто вовсе как и не нашенские будут, потому как у нашенских зрачки людские, а у ентих кошачьи, как у братцев Лахаталовых, но только еще противней.

Люди взвились было, услышав последнюю фразу, но увальни не унимались, и – странное дело – никто их не трогал. Оторопело глядели на молодых нахалов воины охраны, затихла толпа, и только легкий ропот пролетал из конца в конец.

– Вы че, себя в зеркале не разглядели, как из дому выходили? – спросил второй парень.

А потом случилось дивное: неизвестно откуда он извлек ловким движением огромное зеркало в бронзовой раме в виде извивающихся змей и поставил его на мраморные плиты дворцовой площади, прямо перед жрецами. Это зеркало и четверо дюжих мужчин не смогли бы поднять, а достать его из-за пазухи было и вовсе немыслимо.