Огненная страсть
Шрифт:
– Где я? – Высказала я свои мысли вслух.
Мужчина, стоящий передо мной, сощурил свои карие глаза, прячущиеся за черепашьими очками.
– В мед.части для заключённых. Переворачивайтесь на бок.
Воспоминания начали безжалостно атаковать меня со всех сторон. Постепенно вся картина произошедшего вырисовывалась в моей голове. Меня забрали в Концлагерь. Здесь я умру. Наверное, это участь нашей семьи. Сначала отец, потом Калеб с Иланой, а теперь вот черёд дошёл и до меня.
Перед глазами пронеслись события того вечера в доме Гёта. Вот мы с Кристианом зашли в многолюдный зал, вот ласкаем друг друга, а потом он уходит и меня, с бокалом шампанского в руках,
– Да, жив он, жив. Переворачивайтесь на бок.
Я удивлённо уставилась на врача, державшего в руке неизвестно откуда взявшийся шприц.
– Кто жив? – (Мужчина в очках скорчил недовольную мину. )
– Ребёнок ваш. Если вы сейчас же не перевернётесь на бок, мне придётся применить грубую силу, что не приемлемо в вашем положении.
Из моего горла вырвался истеричный смешок.
– Постойте, какой ребёнок? – Я покачала головой в полнейшем замешательстве.
– Вам лучше знать. Значит, не хотите?
Врач положил свои руки мне на правый бок и повернул меня, собравшись делать мне не очень приятный укол в мягкое место.
Но его слова так и крутились в моей голове. Может он шутит? Это невозможно! Хотя кого я обманываю, я могла забеременеть в любой момент. Но почему я узнала об этом только тогда, когда оказалась в концлагере?
Врач вогнал мне шприц в попу, но я даже не сморщилась от укола. Я пребывала в состоянии глубочайшего шока и неверия.
– Вы сказали, что ребёнок жив, но разве ему грозила какая-то опасность?
– Безусловно. У вас была угроза выкидыша и это просто чудо, что плод не пострадал. Можете переворачиваться, – я послушно выполнила его приказ. – Я вколол вам обезболивающее, но это только потому, что за вас похлопотало начальство. Как видите, – он обвёл широким жестом комнату с пустыми койками, – к нам довольно редко кладут больных, а вот мёртвых постоянно, – врач улыбнулся, судя по всему считая это забавным. – Сегодня полежите здесь, а завтра примкнёте к остальным заключённым, – заключил он и вышел из этой комнаты, оставив меня лежать в полном смятении.
Уставившись в пространство и борясь со слезами, я решила разложить всё по полочкам:
1. Я в Концлагере.
2. Завтра вольюсь в привычный ритм здешних заключённых.
3. Я беременна.
4. И даже не представляю, как буду рожать в таких нечеловеческих условиях.
5. За меня похлопотало начальство, чтобы я провалялась день в мед.части.
6. А это значит, что у меня ещё есть надежда.
Как и говорил врач, на утро следующего дня меня перевели в общую камеру для таких же евреев, как и я. В старой, серой робе с номером на груди и с протёртым вшивым матрасом в руках, я вошла в свою камеру. Несколько квадратных метров были заставлены четырьмя двухъярусными койками, а посередине этой комнаты стоял иссохший деревянный стол с двумя такими же деревянными лавками по обеим сторонам от него. Семь евреек смерили меня ничего не выражающими взглядами, и я неловко переступила с ноги на ногу.
– Здрасте, – не знаю, это ли говорят в тех случаях, когда приходят к другим зекам, но сейчас меня это волнует меньше всего.
Я прошла к одной из коек, второй этаж, который был свободен, и расстелила на ней свой матрас. Пожилая женщина со спутанными волосами, которая лежала на первом этаже этой койки, не сводила с меня пристальный
Забравшись на свой этаж этой скрипучей кровати, я легла на бок, повернувшись к стене с наполовину облезлой болотного цвета штукатуркой. Несколько заключённых всё ещё сидели за столом, другие, также, как и я, лежали на своих кроватях, но при этом в камере висела гнетущая тишина, и царил пугающий полумрак из-за того, что солнце ещё не встало из-за горизонта.
Через несколько мучительно долго тянущихся минут, в железную дверь нашей камеры кто-то один раз стукнул, и, откинув дверцу маленького окошка в перпендикулярное к земле положение, поставил на неё миску с какой-то едой и все заключенные этой камеры почти галопом помчались к миске.
– Fr"uhst"uck! Schnell, schnell!
Сначала я даже не поняла значение этих немецких слов, уж больно жестоко и быстро они были сказаны. Я довольно хорошо знала немецкий язык и говорила без акцента (чем очень гордилась), но сейчас мой заторможенный апатичный мозг не желал переводить эти слова. Когда пять женщин уже отошли от дверного окошка с мисками в руках, я спохватилась и слезла со своего спального места. «Завтрак! Быстрей, быстрей!» – наконец, сообразила я.
Получив миску с какой-то жидкой кашей и маленький кусочек белого хлеба, я побрела к деревянному столу и села с самого его краешка. Все начали хлебать свою кашу всё в том же молчании. Странно, что завтрак принесли в камеру, ведь насколько я знала, заключённых сгоняли в одну общую столовую, откуда вели на работы. Но сегодня либо особенный день, либо здесь так всегда.
Доев свой скудный завтрак, я вновь залезла на свою койку и свернувшись калачиком, так и лежала бездну времени, до тех пор, пока всех женщин из нашей камеры не привели в специальное огромное помещение с кучей швейных машинок, где шили и трудились не покладая рук тысячи других евреек. Всем нам наказали сшить за сегодняшний день минимум по дюжине пар тёплых перчаток, и мы принялись за работу.
Последнюю перчатку я дошила после захода солнца. С пораненными и кровоточащими руками я осела на своей маленькой табуретке. Спина болела от долго сидения в одном положении, но другим заключённым было ещё хуже. Кто-то вообще не умел шить (а мне вот пригодились мамины уроки швейного мастерства), а тех, кто не выполнит дневную норму по шитью перчаток, солдаты грозились расстрелять.
И они расстреляли. Двадцать четыре женщины отправились на тот свет из-за своего неумения шить. Оставшихся в живых после очередного рабочего дня, повели в свои камеры. Из нашей камеры сегодня не убили некого, что само по себе было счастьем. Жить в этой обшарпанной комнатке и знать, что женщина, лежащая на кровати рядом с тобой мертва, как-то жутко и весьма бесчеловечно.
После странной на вид каши, на ужин, в камере выключили свет и все повалились на кровать без сил. Я лежала на спине, тупо смотря в потолок. Неужели так я и проведу всю свою оставшуюся жизнь? Отец, Калеб и Илана проводят точно такие же серые ужасные дни? А что будет с нашим с Кристианом ребёнком? На протяжении всего дня я запрещала себе любые мысли об этом, но ночью это стало невозможным. Ребенок, родившийся в концлагере от еврейки, будет убит.
Из меня вырывались безутешные рыдания, сотрясавшие в немом горе всё моё тело. Мне хотелось кричать и бить всё вокруг от отчаяния, но вместо этого я лежала и тихо рыдала, оплакивая всё то, что могло бы быть у меня, и чего теперь никогда не будет. И причиной всему была беспощадная кровопролитная война и нравы нацистов.