Огненная земля
Шрифт:
— Манжула, — сказал Букреев, — я уже предупредил старморнача и рекомендовал ему ошвартоваться между погибшими «охотниками». Как ваше мнение, моряки?
Польщенные обращением комбата, ординарцы переглянулись.
— Серьезно спрашиваю…
— Больше негде ошвартоваться, товарищ капитан, •—• ответил Манжула, — бронекатер не тузик, его на берегу меж камней не сховаешь.
— Идите и помогите Шалунову. Плотами разгружать, да и тузик в ход пойдет. Тузик еще не угнали, Манжула?
— Вчера его опять кто-то ближе ко второй роте перетащил. Я уже думал…
— Что ты думал? — рассеянно спросил Букреев.
— Может, кто готовится уйти…
—
— Во второй роте есть несколько субчиков из штрафников, товарищ капитан. Подбивают уйти.
— Ты их знаешь?
— Почти что. Только нужно еще раз проверить.
— Проверь. А Шалунова — сюда.
Ординарцы ушли. В кубрик влетели запахи моря и сырой земли. Дежурный прикрыл за ординарцами дверь на засов. Букреев присел к амбразуре. Бронекатер приблизился к остовам погибших кораблей, сбавил ход и ошвартовался. Через несколько минут оттуда отделилась лодка. В ней сидел Шалунов и с ним двое моряков. Лодка попала в береговую волну–толкунец и скрылась из поля зрения. Одинокая чайка с криком летела низко над водой. Спугнутая разрывом снаряда, она рванулась кверху и замахала острыми крыльями, похожими на запятые.
Пришедший с передовой Батраков снял мокрую плащ- палатку, отряхнул ее и повесил на крюк.
— Мы следили с Рыбалко за бронекатером. Надо запретить засветло к нам добираться. Дуриком могут утопить хороших ребят.
Озябшими и мокрыми пальцами Батраков расстегнул ватник, стащил его, поерзывая плечами, и остался в гимнастерке. Золотой шеврон морской пехоты на левом рукаве испачкался и почернел; на спине белели пятна и видны были потертости от ремня автомата. У Батракова была худая шея и заросшее лицо, но глаза его были все так же ясны — серые, с обычным, недовольным прихмуром.
Между Букреевым и его замполитом сложились и не нарушались хорошие, чистые отношения, очень помогавшие им. И тот и другой ценили и понимали друг друга, и каждый из них старался взять на свои плечи побольше забот, которых было, конечно, не мало. Мужская их дружба не оттенялась внешне, но внутренне все бывало иногда очень трогательно. К примеру, был такой случай. У Букреева протерлись подметки и сапоги его протекали и с наступлением дождей почти не успевали высохнуть. Запасной обуви не было, и комбату приходилось трудно. Однажды, прийдя из окопов особенно раздосадованный, Букреев сбросил сапоги и забылся тревожным сном. Компункт обстреливали. Проснувшись от настойчивых ударов, Букреев увидел сгорбившегося у коптилки замполита, пристукивающего молотком. Что он мастерит? Букреев присмотрелся, и краска залила его лицо. Замполит прибивал к его сапогу подметку.
— Николай Васильевич, — сказал не без дрожи в голосе Букреев. — Ну, зачем, Николай Васильевич?
Батраков смущенно повернулся к нему.
— Проснулся не во–время. Хотел тишком–мишком подкинуть.
— Зачем же ты сам? Мог бы Манжула…
— Он не специалист. А я по старой привычке. Я всегда сам себе починял. — В словах Батракова слышалось смущение. — Попросишь кого-нибудь, еще испортит.
— И колодки где-то достал?
— Сам вырезал.
— Когда же?
— Между делом. Простудишься, что с нами будет? Ты же голова всему.
Растирая захолодевшие руки, Батраков склонился над Куриловым, записывавшим приход бронекатера в журнал боевых действий. Дверь во второй кубрик была полуоткрыта, и оттуда доходил свежий воздух. Поддежурный главстаршина спал на верхних нарах,
В это время Шалунов, выйдя из лодки и выгрузив при помощи двух своих матросов и ординарцев тюки, завернутые в парусину и перевязанные джутовым шпагатом, пошел к командному пункту глубинными ходами.
Старший морской начальник, как громко именовался молоденький лейтенант, получив приказание комбата разгрузить боеприпасы, доставленные бронекатером, позвонил Рыбалко. От него к блиндажу старморнача, вырытому в обрыве, уже спускались несколько автоматчиков, чтобы начать выгрузку.
Ход сообщения — ровик в человеческий рост — выходил к обрыву. Оттуда по извилистой промоине текла желтая грязь. Тяжело нагруженные моряки катера, Манжула и Горбань шли позади Шалунова. Встречаемые по пути подносчики патронов, связные или саперы, попрежнему улучшавшие предполье, пропускали гостей, притираясь к стенкам. В нишах, накрывшись плащ–палатками, отдыхали люди резервных взводов. Дождь стучал по брезентам. Шалунов сразу, всем своим существом, ощутил промозглую сырость и понял, как тяжелы условия окопной жизни. Если вначале, взбираясь по обрыву и увязая в грязи, он бранился и подтрунивал, то теперь замолчал, посерьезнел.
Только что Шалунов был еще горд самим собой — как же, прорвал блокаду на виду у людей, понимавших толк в таких делах. Хотелось немедленно в кругу друзей похвастать хитростью, ловкостью, мастерством. Но теперь… Здесь испытали больше, здесь никого не удивишь. Встречались люди строгие, худые, грязные, но серьезные. Просидев три недели в земле, под открытым небом, под огнем, они приобрели совершенно новые черты и нисколько не были похожи на тех моряков, которых он поторапливал при посадке в геленджикском порту. Ими командовал тот самый офицер–пограничник со шпорами, в кавалерийской Шинели, забрызганной песчаной грязцой, которого они встретили в портовой столовке, в задымленном туманами приморском городе.
За Шалуновым, сгибаясь под тяжестью тюков, завернутых в парусину, брели матросы. И Шалунов вообразил себя каким-то восточным ханом, идущим с богатыми дарами на поклон к победителю.
Траншея поднялась в горку и вывела к орудийному дворику.
Войдя на компункт, Шалунов осмотрелся со света, шагнул вперед и, чувствуя, как у него закипают ненужные слезы, принялся тискать в своих объятиях и Букреева, и Батракова, и Курилова, и кока…
Гурьбой ввалились Рыбалко, Линник, Степняк. Шалунова любили и как хорошего боевого офицера и как общительного товарища.
— Яки новости на Большой земле? — допытывался Рыбалко, толкая Шалунова кулаками в грудь. — Яки новости?
Быстрыми ловкими движениями • Шалунов разрезал шпагат на тюках, раскатал парусину. В тюках не было ни патронов, ни сухарей, но были газеты — и «Правда», и «Известия», и «Красный Флот», и «Красная Звезда», и своя флотская, сопутствовавшая их радостям и горю — «Красный черноморец». И газеты, освобожденные от тугого шпагата, рассыпались, к ним потянулись озябшие, обветренные руки. Все замолчали и только читали, а Шалунов, спрятав в ножны кинжал, смотрел на всех и качал головой. Неужели этот человек, похожий на цыгана, — с узкой черной бородкой и есть Рыбалко, а этот с большими, словно обведенными сажей, глазами и запавшими обожженными щеками — красавец Степняк? А Букреев, всегда чистый, выглаженный, подчеркнуто подтянутый, неужели это он этот человек с некрасивой щетиной, закрывшей почти все лицо? А Батраков…