Огненная земля

Первенцев Аркадий Алексеевич

— Давай, Шулик, продолжай, тебе досталось, я вижу…

— Досталось, товарищ капитан. — Шулик улыбнулся, под усами шевельнулись его бескровные, узкие губы. — Как горячка кончилась, отбили их, вижу мне плохо. Послал тогда меня комвзвод продолжать свою дорогу до санбата. Дополз я тогда кое-как, на карачках, вот сюда, в школу тогда уже угадало. Сидит наша Надя, по Татьянке плачет. Узнал я ее, узнала и она меня. — Шу- лик провел рукой по бороде, скосил глаз в сторону внимательно прислушивавшейся Котляровой. — «В чем дело, Шулик?» — спрашивает она меня. «Рука, — говорю, —

Надя». «Покажи». Показал я ей. «Да у тебя рука того». Сделала она мне ванночку, наложила досточку. «Не разматывай только, — приказала мне, — а то все напортишь. Лопнула у тебя кость, потому и рука деревянная». Хотел я уходить и не смог, товарищ капитан. Свалил меня окаянный бок. И стыдно, букреевец- букреевец, но когда бок да еще рука… Все едино, думаю, не больше суток отваляюсь и туда опять, к пулемету…

— Не спеши, Шулик, — строго сказала Надя, — а то без руки останешься.

— Товарищ командир, — один раненый приподнялся на локте и прямо смотрел на Букреева лихорадочно блестевшими глазами, — товарищ командир…

— Ну, говори, Татаринцев, — сказал Букреев, зная этого моряка, пришедшего на флот из кубанской станицы. — Что хотел спросить?

— Передавали ребята автоматчики, уходить будем…

— Откуда?

— Отсюда. Будем, товарищ капитан?

— Какой будет приказ, Татаринцев, — уклончиво ответил Букреев. — Будет приказ, уйдем.

Татаринцев, опустившись на спину, скривился от боли.

— Приказа еще не было? — спросил он с закрытыми глазами.

Букреев молчал.

— Если будет, скажите… Мы… тут… решили… сами себя кончим. Тащить нас некуда и некому…

Взяв руку Татаринцева, Букреев почувствовал, как пальцы его благодарно сжались. Букреев поднялся, простился со всеми и вышел наружу. Ветер свистел в развалинах, в обрубленных ветвях деревьев. Тучи и ветер. Ни луны, ни звездочки, ничего.

Рядом с ним стояла Надя. Кажется она была подругой Тани. Надя некрасивая, нос — пуговкой, как говорится, с вечными веснушками, прямыми волосами и грустным взглядом невыразительных глаз. Таня почему- то всегда хвалила ее и всегда отзывалась о ней хорошо.

— Сегодня будем прорываться, — сказал Букреев.

— А их?

— Сделаем все, чтобы отправить.

— Ведь всех трудно?

— Да.

— Я буду сопровождать их?

— У нас вы последняя сестра. Вы будете нужны в прорыве.

— Но как же так? Там же люди беспомощные!

Надя всплеснула руками и неожиданно зарыдала, громко всхлипывая. Букреев понимал, что с ней происходит.

— Перестаньте, Котлярова, — строго сказал он. — Там могут услышать раненые. Что могут подумать?

Она притихла, отняла руки от лица. Прямые ее волосы свисали из-под шапки, на поясе матово поблескивала бляха. На бляхе был выдавлен якорь. Люди, выполнившие свой долг и лишенные возможности двигаться без посторонней помощи, — тоже якорь.

Букреев резко спросил Котлярову о том, кто из порученных ей раненых может самостоятельно двигаться.

— Может только один Шулик и вот в той землянке еще трое, — после короткого раздумья ответила Надя.

— Приведите сюда Шулика.

Надя

вернулась с Шуликом, опиравшимся на нее.

— Вот и еще раз сегодня повидались, товарищ капитан, — сказал он весело. — А темно как! И, кажется, нордовый дует!

— Шулик, — тихо произнес Букреев. — Сегодня мы уходим к главным силам. Сегодня мы прорываем блокаду и уходим.

— Здорово! — воскликнул Шулик. — То-то когда Татаринцев вас спрашивал, товарищ капитан, вы не сразу… Конечно, при всех такое нельзя было сказать.

— Сумеешь ли ты, Шулик, пройти сам, без всякой помощи, примерно… двадцать километров?

— Ежели спокойно, чтобы не торопить, смогу, товарищ капитан.

— А с боем?

— С боем двадцать километров? Не осилю. Мимо и то не смогу. Бок, товарищ капитан.

— А если поручить тебе доставку раненых морем… без Котляровой… Она нужна в прорыве. Сможешь?

— Смогу… так… — Шулик растерялся, но затем, оправившись, горячо добавил: — Только, чтобы помогли разместить раненых по лодкам.

Букреев чувствовал тягостную стеснительность. Но уходило время, нужно было еще обойти лазаретные землянки, попасть на КП к полковнику.

— Так вот, Шулик. Как я тебе и сказал, сегодня ночью мы уходим, согласно приказу командования. Сегодня ночыо мы должны не только прорваться, но взять штурмом кой–какие объекты. Все живые и здоровые пойдут на операцию. Нужно прежде чем немцы догадаются, что мы ушли, вывезти раненых. Даю тебе пятерых матросов. Говорю с тобой, как с боевым товарищем, Шулик. Ты понял меня?

Шулик с минуту молчал, пока слова командира, а в них были и приказание и просьба, не дошли до его сознания, пока в его душе не созрело решение, продиктованное не только долгом, но и всей его короткой и правильной жизнью.

— Есть доставить раненых, товарищ капитан, — сказал он, и его глаза горели каким-то новым светом.

Букреев ощущал почти физически силу его взгляда. Букрееву стало и горько и неловко, и чувства, возмутившие его сердце, сразу опрокинули все, что он подготовил и укрепил в себе.

— Спасибо, Шулик, — Букреев, помня о его раненой руке, осторожно обнял его и прикоснулся губами к колючей щеке. — Манжула сейчас поможет тебе.

— Только прошу еще…

— Говори, Шулик.

— Мне полагается орден, товарищ капитан. Первая степень Отечественной войны. По указу — еще за высадку. В газете было пропечатано. Если случится что, перешлите его мамке. Кажется, этот орден семье можно оставить… Да подпишите ей от себя, что и как… Вот адрес… И Брызгалова вот адрес… Тоже сообщите…

Букреев взял у Шулика бумажку, скомкал ее в кулаке.

— Встретимся еще, Шулик.

— Да, может и встретимся, — голос его дрогнул.

Не разбирая дороги, не обращая внимания на грязь, вылетавшую сквозь раздавленный ледок и попадавшую на руки и лицо, Букреев шел по улице. Шулик, его колючая щека, его рассказ «сделала ванночку, наложила досточку» — на время погасили все остальные ощущения…

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ