Огненное порубежье
Шрифт:
— Обязательно передай, — попросила Мария. — И горам нашим поклонись.
— И горам поклонюсь. Хорошо у нас в горах.
— Прощай, Дато.
— Прощай, батони.
Ушли возы с купцами на юг, и, проводив их, взгрустнула Мария.
Ох, и круто меняет жизнь человеческую судьбу. Вчера еще только поглядывал боярин Зворыка свысока на Разумника, а сегодня — первый у него на дворе:
— По всему городу слухи прошли, будто
Гордо подбоченясь, Разумник отвечал:
— И верно — кличет.
— Да что ж ему от тебя надо?
— А то и надо, что кличет, — уклончиво объяснил Разумник, потому что и сам не мог взять в толк, зачем понадобился он князю. Человек он вроде бы незаметный, на совете у Всеволода голоса его сроду не слыхивали. Да и что взять с худого боярина, который все хозяйство свое пустил по ветру?! И не из-за разгула, а по доброте и доверчивости. Другой бы с его-то деревеньками да землями в первые люди вышел. А Разумник на том же все потерял.
И вот — на ж тебе, вспомнил про него князь. И Разумник делал вид, будто знает что-то, да не может сказать. Это еще больше подзадоривало Зворыку.
Вечером он выговаривал сыну:
— Дурак ты, дите неразумное. Сватали тебя за Досаду, а ты сопли распустил. Нынче был бы при князе первым человеком. Глянь, как распетушился Разумник.
— Что мне Разумник, ежели Досада не мила? — хмуро ответил Василько.
— Опять же дурак ты, — проворчал Зворыка. — Аль девки от тебя убегут? Так и любился бы, ежели кто по душе. Нешто отец тебе добра не желает?..
— Да как же это — не любя?
За день до отъезда принесли Разумнику новый кафтан, клобучник Лепила сшил ему знатную шапку. Заказал себе боярин и сафьяновые синие сапоги.
В дороге Разумник все погонял возницу, если где и останавливался, то только на ночь. Прибыл в Ростов и — сразу на княжеский двор. Удивился, что принял его не Всеволод, а княгиня. Еще больше удивился, узнав, зачем звали. Но, поразмыслив, понял — породниться с Ратьшичем тоже великая честь.
Вечером выпытывал у Досады:
— Да чем же тебя пленил-то Кузьма?
Ничего не сказала ему на это Досада, и показалось почему-то Разумнику, что вовсе и не рада она предстоящей свадьбе.
Откуда было знать старому боярину, сколько слез пролила его дочь, прежде чем призналась во всем Марии.
— Не люб мне Ратьшич, — говорила она, стоя на коленях перед ложем княгини. — Не за милого иду, по нужде, а не по сердцу.
— Да как же тебя понимать? — удивилась княгиня. — Не ты ли мне давеча сама признавалась, что нет никого для тебя краше Кузьмы?
— Сама себя обманывала. А нынче вижу — не люб он мне.
— Про то и думать не моги, — осерчала на девушку Мария. — Зря, что ли, звали в Ростов Разумника?
—
— Не батюшке за Кузьму идти. Чай, никто тебя не принуждал. Сама надумала.
— Надумала-то сама, от слов своих не отказываюсь, А тебе, княгиня, признаюсь, как на духу.
— Ты про Юрия-то забудь, — догадавшись о ее мыслях, строго сказала Мария.
— Вовеки не забуду.
— Пути ему обратно нет.
— Ране-то и я думала: куда мне с ним на чужбину? А нынче только бы кликнул...
— Глупая ты...
— А кто уму-разуму научит? Любит меня Кузьма — знаю. Да мое-то сердце холоднее льда. Намается он со мной...
— Стерпится — слюбится.
— И про то знаю. Потому тебе и открылась.
Смягчилась княгиня, прижала Досаду к груди, стала ее успокаивать: ведь и ее за Всеволода отдавали — не спрашивали; привезли за тридевять земель.
Так и справили свадьбу. На свадьбе три дня и три ночи пили меды за молодых. Сидел Кузьма рядом с Досадой счастливый. А охмелевший Разумник плакал от восторга и лез к нему целоваться.
На грачевники Всеволод с Марией, со двором и с дружиной прибыл во Владимир и тем же днем призвал к себе Никитку.
Давно уж не был Никитка в княжеском тереме, робел дюже. Но Всеволод принял его ласково. Стал выведывать да выспрашивать, каково живет, не соскучился ли по работе. Обещал побывать в гостях, а нынче посылал его в Суздаль — поглядеть на Рождественский собор: подправить стены, подновить купола.
— Сказывали мне, будто ветшает божий храм, заложенный дедом.
Вспомнил исхлестанные дождями и снегом ростовские соборы, подумал со злорадством: «Пущай Лука и упрям, пущай кичится. Пущай молится в своих церквах. Сам собой захиреет Ростов — небось тогда и поклонится». И еще про дивную Никиткину мечту спросил:
— Не забыл ли?
— Во славу твою, князь, поставлю храм, — сказал Никитка.— Когда прикажешь?
— О том сам скажу, а покуда езжай. Понадобишься — призову.
Сборы были недолги. Через два дня обоз с каменщиками и инструментом уже въезжал в гостеприимно распахнутые городские ворота Суздаля.
На переднем возке рядом с Никиткой ехал Маркуха. Паренек с любопытством озирался по сторонам.
Остановились в ремесленном посаде.
В тот же день отправился Никитка осматривать собор. На берегах Каменки уже виднелись рыжие проталины, лед на реке потемнел и стал рыхлым. Грачи в этом году прилетели прямо на свои гнезда, и, по приметам, это означало, что весна будет ранней и дружной.
Пока Никитка с Маркухой простукивали стены, к собору подошел высокий монах в серой рясе, сел на бревнышко, подставив лицо горячему солнышку.