Огненные времена

Калогридис Джинн

И тут же голос Сибилль возразил: «Да, брат мой, ты околдован. Но только не мной».

Мишель тихо застонал. У него не было ответа на ее логику. Больше всего на свете ему хотелось встать, вывести ее из камеры и, если понадобится, вступить в бой с охраной, чтобы помочь ей бежать… но в его сознании все еще существовал барьер, возможно, религиозный барьер, порожденный монашеским воспитанием, который и удерживал его на месте, мешал ему сделать то, что велело ему чувство.

– Он отобрал у тебя и воспоминания, и… твою силу, – ласково продолжала Сибилль, слегка сжимая его руки. При ее прикосновении его снова словно ударило молнией. –

Твоя мать не убивала тебя, хотя врагу и удалось завладеть твоим сознанием. Но даже несмотря на это, ты сразу узнал меня, когда увидел меня в Авиньоне, и ты знал, что исцеление – это священный акт. Вот почему ты не разгневался, когда я обвинила твоего так называемого отца в том, что он и есть враг. Ибо на самом деле никакой он тебе не отец. И правда заключается в том, что под его властью ты находишься в Авиньоне всего около года. Если бы ты рос в папском дворце с детства, как сын могущественного Кретьена, то теперь ты уже был бы по меньшей мере епископом. А ты всего лишь писец, и это всего лишь второе расследование, в котором ты участвуешь. Как такое возможно?

– Не знаю, – прошептал Мишель, дрожа от усилия, которое вызывала в нем необходимость что-то сказать. – Но если вы сказали мне правду, то почему моя память все еще не вернулась ко мне?

– Кретьен все еще удерживает ее. – Сибилль замолчала, и выражение покоя на ее лице сменилось печалью, а потом страстью и простым желанием всякой женщины. Наконец она произнесла дрожащим от волнения голосом: – Люк… Любимый… Я так долго тебя искала, так долго ждала возможности рассказать тебе все… Если бы только ты доверился мне хоть ненадолго…

Она попыталась обнять его, хотя ей было очень больно двигаться. И конечно, он не жаждал ничего иного, кроме как ответить на ее объятие. Но снова невидимая сила удержала его, заставила отшатнуться от нее.

«Она околдовала тебя, сынок. Это все ложь, дьявольское соблазнение».

Возражая прозвучавшему в его сознании голосу Кретьена, он с отчаянием подумал: «Нет, позвольте мне пойти к ней. Я ждал ее, знал ее всю свою жизнь. Сотни своих жизней…»

Но он не мог встать, не мог протянуть к ней руки.

Сибилль отняла руки и опустила лицо, чтобы он не увидел, что она плачет.

С внезапной решимостью потрясенный Мишель сказал:

– Я бы сделал все, что угодно, лишь бы спасти вас от костра.

Все еще не показывая лица, она покачала головой. Потом, немного успокоившись, сказала:

– Ты бы сделал все… Но ты не можешь, потому что все еще находишься под контролем Кретьена. Если ты хочешь помочь мне, то сначала надо восстановить твои воспоминания и магические способности.

– Но как?

Она взглянула на него. Ее глаза и щеки блестели от слез.

– Так же как я должна была справиться со своим страхом, ты должен справиться со своим.

– Но мой единственный страх заключается в том, что слушание по вашему делу не будет справедливым.

Она покачала головой.

– Это страх Мишеля. А я говорю с тобой, Люк. Ты должен отдать всего себя богине и отказаться подчиняться своему самому большому страху. Враг питается ужасом. Ужас увеличивает его силу, а нас делает уязвимыми. Вот почему мне пришлось справиться со своим страхом – страхом встречи со своим возлюбленным, ставшим врагом. – Тут она погладила его по щеке, утешая его. – Это случилось перед тем, как я поехала в Авиньон, чтобы там разыскать тебя. Именно так и захватил тебя Кретьен.

Он воспользовался твоим страхом. – Она замолчала и откинулась на каменную стену. – Подумай обо всем, что было открыто тебе как Люку. Справься со своим настоящим страхом, и освобождение придет к тебе.

Итак, Мишель оставил ее, терзаемый мыслями о том, что у него в запасе всего несколько часов, оставшихся для того, чтобы принять решение: либо помочь ей бежать и отправиться вместе с ней, либо передать ее признание кардиналу. И сознание, и тело его одинаково изнывали от боли, и мысли проносились в его голове с такой скоростью, словно он находился в лихорадочном бреду.

«Я люблю ее… Что бы ни случилось, я должен помочь ей бежать. Я не могу позволить, чтобы она умерла. Она святая, настоящая святая».

«Она ведьма и должна быть осуждена за колдовство. Ты – пешка в руках дьявола, Мишель, раз позволил, чтобы женщина так манипулировала тобой. Почему, как ты думаешь, ты горишь от вожделения в ее присутствии? Это чары, обыкновенные чары, а ты просто идиот…»

«Боже, помоги мне. Боже, помоги мне. Я был околдован, но не знаю, кем».

Быстро шагая по ночным улицам к себе в монастырь, он увидел в конце одной из улиц на окраине города епископский дворец. И как раз в тот момент, когда он посмотрел на него, ворота дворца распахнулись и в них въехала большая позолоченная карета, украшенная крестом кардинала Кретьена.

Он шел, не зная, куда и зачем идет, но в конце концов оказался у постели своего наставника.

Едва живой, отец Шарль лежал без движения на покрытой слишком большим количеством одеял и подушек кровати и еле слышно дышал, причем так слабо и прерывисто, что казалось, следующего вздоха может и не быть. Но его дыхание было единственным звуком в комнате, если не считать потрескивания огня. На стуле рядом с кроватью спал брат Андре. Но он не производил ни звука, уподобившись камню.

Не говоря ни слова, Мишель потряс старого монаха за плечо. Андре проснулся, медленно подняв тяжелые веки, прикрывавшие старые, водянистые глаза. Махнув рукой, Мишель дал ему разрешение удалиться, что брат Андре и сделал, стараясь производить как можно меньше шума, словно действительно существовала опасность, что он может потревожить больного. Но уже на пороге комнаты старый монах остановился, обернулся и тихо заметил:

– Я ухаживал за многими, кто был болен чумой. Но никогда никто из них не сопротивлялся смерти так долго, друг мой. Продолжайте молиться за него. Бог наверняка слышит ваши молитвы.

Когда Андре вышел, Мишель встал над своим любимым учителем и положил руку на грудь священника, на горячую, нагретую его жаром простыню. Легкие Шарля были заполнены жидкостью. За потрескавшимися приоткрытыми губами виднелись желтоватые зубы. Щеки ввалились и посерели, а веки приобрели темно-пурпурный оттенок позднего заката.

Жалость и печаль захлестнули молодого монаха. Он опустился на колени у кровати, положил и другую руку на грудь отца Шарля и заплакал.

И тут же перед глазами Мишеля возник образ – образ маленького Люка, крадущегося по ночному замку в спальню больного отца.

Отцовское бедро – все в намокших горчичных повязках и раздутое вдвое. Запах гниющего мяса. Печаль, которую внезапно сменило ощущение правильности того, что он делает, ощущение тепла, покалывания под кожей, внутри тела, ощущение счастья, равного которому он никогда не испытывал…