Огненный остров
Шрифт:
Это был яванец не старше тридцати лет, одетый в роскошный национальный костюм; его головной убор, бабуши и кинжалы были усыпаны алмазами.
– Не думайте, что я заставлю вас провести ночь в дурном обществе, – продолжал нотариус. – Я уже представил вам Плутоса в образе этого толстого китайца с лицом павиана, с заплетенной косой, в голубой тоге; теперь я хочу познакомить вас с почти полубогом древней яванской земли: перед вами туан Цермай Ариа Карта ди Бантам, подлинный потомок сусухунанов, или султанов Явы, который, за отсутствием бедайя, услаждавших досуги его предков, находит, как и я, что
У тридцатилетнего яванца, о котором говорил метр Маес, был высокий лоб, черные курчавые волосы, правильное красивое лицо. Но тонко очерченный орлиный нос и узкие губы, почти постоянно открывавшие ряд мелких, острых, ослепительно белых зубов, придавали ему смутное сходство с хищным зверем.
Он не последовал примеру китайца и, не протягивая руки Эусебу, ограничился тем, что слегка наклонил голову, а затем, нагнувшись к нотариусу, спросил с особенной улыбкой и достаточно тихо для того, чтобы Эусеб едва мог расслышать его слова:
– Это и есть человек с завещанием?
Нотариус с недовольным видом ответил утвердительно; он вспомнил обещание, данное им г-же ван ден Беек – скрыть от ее мужа странное условие, которым доктор сопроводил свое благодеяние.
– О каком завещании говорит этот человек? – встревожился Эусеб; схватив нотариуса за руку, он пропустил впереди себя китайца и яванца.
– Да, черт возьми, о завещании вашего дяди!
– А что в нем такого необыкновенного, что все о нем знают?
– Дьявольщина! Не каждый день такое составляют.
– Господин Маес, – произнес Эусеб, пораженный тем, какое насмешливое выражение появилось на лице нотариуса. – Господин Маес, вы что-то скрыли от меня. Именем благосклонности, которую вы проявили ко мне, именем моих прав, если угодно, я требую сказать мне правду.
– О, клянусь тысячей бочонков сахара! – нетерпеливо ответил нотариус. – То, о чем мы говорим, постыдно звучит в Меестер Корнелисе. Хотите, чтобы эхо этих мест повторяло гадкие слова судопроизводства вместо шума сладких речей, какие оно привыкло слышать! Приходите завтра ко мне в контору, и – слово чести! – если вам так уж хочется все знать, вы все узнаете.
– Нет, вы отправитесь со мной на Вельтевреде и по дороге расскажете мне, в чем дело.
– Покинуть Меестер Корнелис в такое время, когда французское вино охлаждается во льду, когда добрые друзья на меня рассчитывают, – нет, это невозможно, дорогой мой!
– Не ставите ли вы рядом недостаток почтения к жалкому китайцу и мнимому потомку сусухунанов с услугой, которую просит вас оказать соотечественник и друг?
– К дьяволу доктора Базилиуса! – в отчаянии хватая себя за волосы, воскликнул нотариус. – Этому человеку удается даже после своей смерти мучить людей. Но можно все примирить. Собственно говоря, я должен сказать вам правду, потому что рано или поздно вам придется узнать об условиях, на каких приняла наследство госпожа ван ден Беек. Так вот, поужинаем вместе, и я все вам скажу; впрочем, такие странные распоряжения стоят того, чтобы прочитать их под звуки музыки и криков, среди смеха и танцев.
– Но Эстер ждет меня, – возразил Эусеб, чья любовь к жене боролась с желанием
– Ба, ваша Эстер будет только рада, если вы появитесь дома чуть менее озабоченным, чем всегда. Идемте же, и черт меня подери, если после десерта, приготовленного для вас этим адским доктором под видом завещания, вы по дороге домой не будете смеяться – как сумасшедший или как я.
Нотариус насильно потащил за собой Эусеба; вдвоем они нагнали китайца с яванцем и все вместе направились к ярко освещенному домику, стоявшему на одном из углов площади.
По дороге к Эусебу вновь приблизился тот самый нищий, кому он дал денег, и, казалось, хотел опять с ним заговорить; проходя мимо туана Цермая, он слегка задел его; тот поднял плеть из носорожьей жилы, которую держал в руке, и обрушил на плечи несчастного даяка удар, заставивший беднягу взвыть от боли.
– Зачем вы так ударили этого человека? – спросил взволнованный Эусеб, которому бы то жаль нищего.
– А по какому праву вы требуете у меня отчета в моих поступках? – надменно ответил яванский принц.
– По праву честного человека защищать слабого, угнетенного сильным.
– Трудную задачу вы перед собой поставили! – с глубокой горечью произнес туземец. – И мне кажется, – добавил он, усмехнувшись, – что лучше бы вам защищать самого себя, не заботясь об этом жалком отродье подлой расы.
– Все люди равны, все люди братья, – возразил европеец.
– Нет! – прервал Цермай. – Люди вовсе не равны и не братья. Доказательство тому – то, что ваши соотечественники, европейцы, ограбили здесь, на континенте и островах, свободных и законных владельцев благословенной Богом земли, которую солнце оплодотворяет по три раза в год. Одному из тех людей, что угнетают нашу страну, вполне пристало находить дурным поступок человека, чьи предки почитались великими среди этого народа; туан Цермай покарал одного из своих подданных, которых оставила ему ваша алчность!
– Цермай! Цермай! – закричал нотариус, знавший, как сурово преследуется голландским правительством всякое проявление независимости у туземцев, и сильно испуганный оборотом, какой приняла их беседа.
– Я больше не твой поданный, сын адипати, – сказал нищий. – Я принадлежу Будде. Твои предки избавили моих предков от обязанности повиноваться им, когда отреклись от своего бога для бога ислама. Они продали свою землю людям с Запада; крестьянин следует за землей, своей матерью, и я не принадлежу тебе!.. Несмотря на твои уловки и притворство, известно, что ты вступаешь в соглашения и сделки с властителями; когда древний остров вновь станет свободным, ты не достоин будешь занять на троне место, которое занимали твои родители.
Яванский принц побагровел от гнева и снова собрался броситься на попрошайку; нотариусу Маесу и китайскому торговцу стоило большого труда удержать его. Тогда человек в рубище приблизился к Эусебу.
– Только что ты вложил мне в руку радость и надежду, не задумываясь, хорошее или дурное употребление я найду для них, – произнес он. – Ты встал между моей спиной и палкой раджи; твое великодушие поместило эти две заслуги в моем сердце, они прорастут в нем, и из них взойдет великое светило благодарности.