Огненный пес
Шрифт:
— Что вы говорите! Десятое октября было позавчера.
— Совершенно верно, позавчера. Так… тогда десятого сентября, быть может… Нет, нет, я был двадца…
— Протокол ваших показаний датирован девятнадцатым сентября.
— Э! Нет, я был двадцать второго.
Другой свидетель поднялся со своей скамейки и закричал:
— Это было девятнадцатого, господин судья, слово Рюффена! Люсьен увидел его первым, потому он и писал. Все не сложнее, чем назвать собаку.
— Выйдите к стойке, Рюффен. Предоставьте суду ваше изложение фактов.
Рюффен только и ждал этого распоряжения. Он вышел походкой охотника, колени вперед, бляха
— Что с тобой, Люсьен? Ты потерял голову, мой сын? Припомни, как все оно было. Итак, утром ты позавтракал в кабачке «Денежная пробка» у матушки Элали, недаром ее пирог с кабанятиной славится на всю округу. Да что там говорить, у любого при виде этого пирога сразу слюнки текут.
— Ну конечно.
— Итак, это было девятнадцатого или в другой день?
— Девятнадцатого, если ты так хочешь.
— Вечером того же дня ты проиграл десять су в карты и ушел, ни с кем не попрощавшись.
— Еще бы, десять су в карты!
Судья перестал постукивать пальцами. Он нахмурил брови — в зале начинали раздаваться смешки.
— Тишина, или я прикажу освободить зал! На самом деле, перейдем к другому! Рюффен, вы мне кажетесь умнее другого свидетеля, расскажите, что вы видели.
— Это проще простого! Я возвращался бодрым шагом напрямик через перепутье в Понтю, и что же я вижу, черт возьми? Господина Катрелиса в хвосте своры, с ним его доезжачий Сан-Шагрен, известный всем вертопрах, и в поведении обоих незаметно ни малейшего уважения к наследию других. «Я вот тебе сейчас потрублю немножко, и ты лопнешь у меня от ругательств». Это я вам передаю, как выразился тогда Сан-Шагрен. Когда он трубит, это все знают, может рухнуть гумно…
— Что же протрубил он? — спросил прокурор. — Выгон или «улюлю»? Важная деталь.
— Но я же сказал! — перебил его Рюффен. — Я знаю, о чем я говорю.
— Да, — вздохнул Карадек, — ты произносишь какие-то слова, но, по правде сказать, ты еще ничего не сказал.
— Я задал вопрос, — настаивал ледяной голос.
— Выгон или «улюлю»? Не знаю. Но этот дьявол трубил лихо, я вам клянусь. Для начала запишите, что он лучший сигнальщик во Франции, поверьте, он родился с рожком в глотке.
— Так, — продолжил судья, — следовательно, в тот день вы видели свору, ее хозяина, доезжачего, ну а животное?
— Какое животное?
— Дичь.
— Это был волк, и крупный, матерый, старый волк.
— Вы его видели?
— Волка — нет, но это не имеет никакого значения, ведь охотничье угодье не принадлежит господину Катрелису. А для него, как он говорит, имеет значение только то, что все остальные животные, кроме волков, — это дичь для барышень.
— Хорошо, возвращайтесь на место.
Судья посоветовался взглядом с заседателями, с прокурором. Они обменялись покачиванием головой с выражением изысканной любезности на лице. После этого «обмена мнениями» судья соблаговолил бросить взгляд на обвиняемого, который тихо ютился на скамье подсудимых между грязным пьяницей и браконьером-рецидивистом.
— Катрелис, подойдите к барьеру.
— Пошли! — прогремел носитель треуголки с серебряным позументом. — Эй вы там, исполняйте.
Наконец высокая фигура господина де Катрелиса поднялась над скамьей, на которой она, казалось, была сложена в несколько раз. Гордая, красивая у вето была голова: орлиный нос, борода, седая грива волос четко вырисовывалась на фоне темного
Судья, роясь в бумагах, промямлил:
— Посмотрим, любезный… Посмотрим… Итак, вас зовут Катрелис Эспри, вы домовладелец, родились второго июля тысяча восемьсот пятнадцатого года, в Бопюи, в Вандее, вы законный сын Катрелиса Роже и Боревуар Элизабет, супруг Жанны Шаблен, отец четырех детей, ныне здравствующих, рожденных также в Бопюи, проживающий постоянно на мельнице Гурнавы, в лесу Пэмпонта, в департаменте Морбиан… здесь присутствует… Так это вы, Катрелис, не так ли?
— Да, это я. Опозоренный и даже потерявший право зваться «господином» за то, что убил две тысячи волков в этом краю, не так ли?
Судья словно взбрыкнул. Его руки обрушились на папку с промокательной бумагой, и перо выскочило из чернильницы. Лицо этого вершителя правосудия сделалось темно-лиловым. Рот округлился анальным отверстием на восклицании «О!», которое застряло в нем, отказываясь выходить.
— Я имею честь быть маркизом Эспри де Катрелисом, — продолжал говорить старик (он распрямился и потому стал казаться еще более высоким), и вопреки всему мне нравится жить на мельнице. Не судите о людях по внешности, сударь. Это, по меньшей мере, опрометчиво.
— Речь идет, — просвистел прокурор, — о нарушении правил охоты, а не о праве наследования дворянского звания.
— Нарушение правил охоты еще не преступление, оно не может запятнать честь человека.
— Вы признаете, однако же, тем самым, что совершили нарушение?
— Я признаю правдой рассказанное этими двумя славными малыми (и он пальцем указал на сторожей охотничьих угодий), которые попусту болтались на перепутье Понтю в Бросельянде.
— Теперь этот лес носит название Пэмпонт.
— Старое мне больше по вкусу, как и наши добрые старые лье вместо километров.
— И охота как ваша исключительная привилегия?
Господин де Катрелис посмотрел на прокурора. Несколько секунд их взгляды противостояли друг другу. Дело принимало скверный оборот. Судья снова постучал пальцами и сказал:
— Хорошо, вы можете объясниться, господин де Катрелис. И успокойтесь, суд вовсе не враждебно настроен по отношению к вам, но существует порядок…
— Я совершенно не нуждаюсь в успокоении. Хотя я живу в лесу и достаточно далеко от других людей, но привык не бояться никого и ничего. Что же касается намерений суда по отношению ко мне, мне это совершенно безразлично.