Огненный плен
Шрифт:
Вечером восьмого сентября 1935 года к Лонгу в палате представителей штата Луизиана, в городе Батон-Руже, подошел молодой человек. Промолвив несколько слов, он вынул из кармана крошечный пистолет и нажал на спуск.
Последние слова истекающего кровью Лонга были: «Почему он стрелял в меня?…»
Ошеломленные охранники набросились на убийцу, последний попытался выстрелить еще раз, но безрезультатно: его пистолет дал осечку.
Судьба убийцы была заведомо известна. Над ним устроили самосуд, и после вскрытия стало ясно, что он получил почти шестьдесят ранений…
Почему я помню все это и откуда я это все знаю?
Убийцей Хью Лонга оказался врач, с которым я
Я помню Уэйса. Его любили девчонки. Его нельзя было не любить. Он был слишком добр для этого и по-хорошему импульсивен. Как-то не укладывается в моей голове Карл Уэйс, стреляющий в Лонга.
Зато хорошо укладывается неврастеник Николаев, стреляющий в Кострикова. Впрочем, это для меня покойный — Костриков. А для остальных — вождь ленинградских чекистов Сергей Миронович Киров. Партийные клички в карты больных не заносятся.
А еще хорошо укладывается на голову, думающую об этом, ботинок чекиста.
Больше ждать нельзя. Еще два поворота и — Лубянка.
Вынув из кармана складной нож, я распрямил его. Заниматься этим можно было — раскрывать нож и складывать — всю дорогу. Темень такая, что не видно и поднесенной к лицу ладони.
Когда человек в постоянном стрессе, когда, лежа в постели на третьем этаже, просыпается от шороха мышей в подвале, когда в любой момент, не смахивая сон с лица, готов встать и уйти, процесс размышления над способом сохранения жизни следует одновременно с процессом размышления о пирожных или Лонге. И никогда эти пути не пересекаются. Беглец всегда думает в нескольких направлениях. И настигают его именно в тот момент, когда направления пересекаются.
Коротко замахнувшись, я вонзил нож по самую рукоятку в икру чекиста. Дикий крик, последовавший за этим, оглушил всех, кроме меня. Глушит, когда неожиданно, я был к этому готов.
Вскочив и ориентируясь на красную точку папиросы второй Тени, я с размаху ударил кулаком чуть выше этой точки.
Рассыпавшиеся по всему кузову искры и упавший на пол окурок подсказали мне, что удар нанесен правильно.
Схватившись рукой за дощатый, дрожащий бортик, я перемахнул через него.
Приземлился удачно. Лишь швырнуло в сторону уходящего «АМО» — силой инерции… Перекатившись три или четыре раза, я вскочил на ноги и огляделся.
Еще через минуту я мчался через дворы. В сорок лет это не так просто.
…Где я?
Разлепив веки, я осмотрелся. Рассвет еще не поборол ночь, но приближение
Я потрогал лицо. К ссадинам сорок первого года добавились несколько новых.
Побег из «Москвы», ночь, грузовик… нога одноглазого на моей голове…
Я опять изгой.
Но где же я?
Выбравшись из подвала, одного из немногих в Москве, что не использовались под бомбоубежище, я выглянул из-за косяка на улицу. Ага… Мясницкая. Эка куда занесло… Но не Лубянка — и то хорошо.
Вид был отвратителен. Москвичи в эту погоду в грязных брюках и рубашках не ходят. Либо ты военный, либо москвич. Все, кто одет не по этой моде, — в НКВД, пожалуйста… В кармане оставалось немного денег, но что они ночью?
Эх, где старые добрые таксомоторы и трамвайчики с вечно настороженными кондукторами?
Словно вор, я стал пробираться вдоль домов.
Сбавляя шаг, я уходил все дальше и вспоминал, как 1 декабря тридцать четвертого года в присутствии седого и троих чекистов подписал в Смольном два документа. Первый свидетельствовал о том, что смерть Кирова наступила от огнестрельного ранения в голову. Второй указывал на меня как на очевидца выстрела, послужившего причиной того самого ранения. Я шел по коридору. Навстречу — Киров. Вождь ленинградских чекистов уже входил в кабинет, как сзади к нему подошел, «как было позже установлено», Николаев и произвел выстрел из револьвера в затылок Кирову.
Я должен был помнить только это. И даже оставаясь один в комнате, самому себе рассказывать эту историю именно так.
Семь лет об этом никто не вспоминал. Но в июле сорок первого года я был неожиданно снят с передовой и доставлен в Умань для «разговора» с прибывшим сотрудником НКВД…
Часть I
В первые недели войны группа немецких армий «Юг», вламываясь на территорию СССР с запада, заняла Львов, а после и Тернополь с Житомиром. Пала Винница. Под Луцком — Ровно — Бродами были разбиты механизированные корпуса нашей армии. Юго-Западный фронт дал трещину, срастить которую было уже нечем.
Разбитые мехкорпуса из состава Юго-Западного фронта — а их было шесть — атаковали силы надвигающейся махины, но были смяты. Несмотря на превосходство в численности техники и живой силы, атаки не принесли и крупицы той пользы, на которую рассчитывало командование. К двадцать девятому июня сражение было завершено и фронт сдвинулся на восток.
Десятого июля командование частями Красной армии на юго-западном направлении, где я находился в составе 9-го отдельного санитарного батальона, было передано Буденному. Об этом было заявлено повсеместно и торжественно, видимо, для поднятия боевого духа. Но продемонстрировать свое умение военачальника знаменитому командарму не удалось. Едва он приступил к управлению войсками общей численностью в полтора миллиона человек, сосредоточенных под Уманью и Киевом, как Первая танковая группа под командованием Клейста вклинилась между группировками и заняла Бердичев и Казатин.