Огненный столб
Шрифт:
— Нужно было приказать убить его, — повторил военачальник в ответ на возражение. — А теперь он будет рассказывать повсюду в Двух Царствах, как проклял царя и остался невредим.
— Его проклятие — ничто, — ответил царь, — лишь сотрясение воздуха. — Он зевнул и похлопал свою дочь-жену по щеке. — Немного побольше цветочного аромата, я думаю; а мускуса достаточно.
— Мой господин царь, — сказал Хоремхеб, скрипнув зубами, — проклятие жреца — не просто ветер. Оно возбудит против тебя все царство.
— Атон хранит меня, — примирительно сказал
— Как сохранил твою царицу, детей и царство во время чумы? — рявкнул Хоремхеб. — Так же, господин царь?
Царь слегка вздрогнул. Анхесенпаатон втирала душистое масло в его плечи, возвращая ему спокойствие. Она ничего не сказала и не пыталась сказать. Заговорил царь:
— Ложный бог бессилен.
— Но для народа-то он истинный! — Хоремхеб постарался умерить мощь своего голоса, но стены маленькой комнаты дрогнули, и служанки заохали. Он не обратил на это внимания и продолжил более спокойно, но так, словно отдавал команды: — Людям нельзя приказать прекратить почитать богов их отцов только потому, что их царь полагает, что нашел лучшего бога, которому стоит поклоняться. Если бог проклянет царя, люди запомнят это — и припишут ему все бедствия, которые случатся с ними. Тебя уже ненавидят, господин царь. Продолжай в том же духе, и ты получишь нечто худшее, чем ненависть. Тебя вычеркнут из памяти людей.
— Ты тоже проклинаешь меня? — мягко спросил царь.
— Я говорю тебе правду!
— Я не стану поклоняться лживому богу и не покину этот город, пока мне самому не захочется.
Хоремхеб вытаращил на него глаза.
— Разве я просил тебя уехать?
— Собирался, — ответил царь. — Как и все. Но я остаюсь здесь. Мой сын родится в Фивах, как рождались все царские сыновья еще тогда, когда мир был юным.
Хоремхеб поклонился и вышел. Ни он, ни царь не вспомнили о том, что он не спрашивал разрешения уйти. Царь с облегчением вздохнул и, по всей видимости, забыл о нем.
Остальным не было дано такого счастья. Тогда как царь был убежден, что ему ничто не угрожает, народ в Фивах совсем осмелел. Придворные старались не выходить из дворца или бежали в свои поместья. Слуги никуда не ходили без стражи.
Молодой царь и его царица, жившие в собственном дворце в Фивах, отказывались покидать город, который Сменхкара считал своим. Но в жаркий полдень того дня, когда у госпожи Кийи начались роды, золоченая лодка торопливо пересекла реку, а за ней еще несколько лодок поменьше, до отказа набитых пассажирами и в спешке собранными вещами.
— Подожгли ворота, — Сменхкара задыхался, больше от возмущения, чем от спешки. — Люди воют, как собаки. Бросают камни. Невероятная наглость, брат, и все из-за пустяка.
Глупость являлась великим достоинством Сменхкары. Он не имел ни малейшего понятия о причинах ненависти, загнавшей его сюда, и испытывал лишь возмущение от того, что какие-то люди в Египте решились поступить так со своим царем. Бесстрашие молодого царя удержало его царицу от истерики, что, с точки зрения Нофрет, было очень хорошо.
На
От Меритатон не было никакого толку. Она хотела только сидеть на коленях у мужа, когда он бездельничал в саду. Одна мысль о том, что надо что-нибудь делать, вызывала у нее испарину.
«На самом деле она не так уж глупа», — подумала Нофрет, глядя, как ее бедная хозяйка пытается управиться с двумя дворами и с двумя царствами. Из всей шумной толпы, прибывшей с той стороны реки вместе со Сменхкарой, Нофрет была рада видеть только главную служанку Меритатон. Тама, в отличие от своей хозяйки, оказалась очень полезной. Она, конечно, никогда бы этого не сказала, но по ее взгляду на Анхесенпаатон было ясно, что Тама рада найти в Египте хоть кого-нибудь, кто знает, как править царством.
В этот вечер и покоях молодой царицы раздавалась музыка; арфа и красивый голос Тамы звучали так, как не звучали уже давно, с тех дней, когда еще все царевны были живы и жили вместе в Ахетатоне. Меритатон отправилась спать вместе с возлюбленным. Царь в дворцовом храме молился за свою любовницу, которая все еще не родила ему наследника. Музыку слушали только Анхесенпаатон, служанки и немногочисленные придворные дамы.
Нофрет, сидя у ног своей госпожи, положила руку на колени Анхесенпаатон и оперлась на нее подбородком. Явная фамильярность, но царевна не сделала ей замечания. Она смотрела на Таму. И Нофрет смотрела, и слеза выкатилась из уголка ее глаза и скользнула по щеке.
Тама тоже плакала. И пела. Нофрет удивлялась сама себе. Она часто вспоминала те времена, когда царские дочки были маленькими, но ведь не плакала же. А сейчас ей хотелось сделать царю что-то очень нехорошее: привязать позади колесницы, отхлестать палками, доказать ему, что его Бог лжив.
В предрассветной тьме госпожа Кийа родила царю дочь — уже девятую, большую и сильную. Матери не так повезло. Рождение крупного ребенка вызвало повреждения, у нее началось кровотечение, и она находилась чуть ли не при смерти.
И речи не шло о том, чтобы покинуть Фивы, пока роженица была так плоха. Однако, очнувшись от глубокого сна, во время которого блуждала у самого края сухой земли вместе с душами недавно умерших, Кийа велела позвать к себе царя и его младшую дочь.
Она была похожа на труп — красивый, белый, словно кости под ее нежной кожей. Ее тело, еще бесформенное после рождения ребенка, искусно закутали тонким льняным покрывалом, волосы заплели в косу и уложили на плече. Она казалась не старше Анхесенпаатон.