Огни в долине
Шрифт:
— Другой посуды у меня нет, не обессудьте, — и наполнила мензурку почти до краев.
— Тогда и себе налейте, — сказал Майский. — Одному мне неудобно.
Ксюша, не возражая, опять ушла в приемную и принесла еще мензурку. Налила себе немного темного, цвета крепкого чая, вина.
— За что же мы выпьем, Ксюша?
— Не знаю… Всегда пьют за здоровье.
— Пьют за здоровье, а на самом деле пропивают здоровье.
— Неправда. Осип Иванович говорит, что малые дозы полезны. Он знает.
Александр Васильевич
— С таким светилом медицины я спорить отказываюсь. Желаю вам, Ксюша, радости и счастья.
— И я вам желаю всего-всего хорошего.
Они легонько чокнулись мензурками и выпили. Тепло, крепкое вино и еда разморили директора. Ему не хотелось вставать, опять идти по морозу к себе на квартиру, вообще не хотелось двигаться. Ксюша что-то говорила, но Александр Васильевич не мог понять, что именно. Он только видел раскрасневшееся лицо девушки, сияющие глаза, пунцовые губы, за которыми прятались ровные и белые, как снег, зубы. «Я сейчас пойду. Встану и пойду. Нехорошо долго засиживаться у девушки, да еще ночью. Увидит кто-нибудь, начнутся пересуды». Но подняться не хватало сил.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Можно к тебе? — Майский распахнул дверь кабинета Слепова и остановился на пороге.
— Что за вопрос? Входи, Александр Васильич.
Секретарь партячейки сразу увидел, что директор чем-то взволнован.
— Послушай, Иван Иванович, ты людей на прииске хорошо знаешь?
— Знаю. Но как понимать слово «хорошо»? Человек — штука тонкая и как бы хорошо его ни знал, всегда он может повернуться к тебе новой, незнакомой гранью, о которой и не подозревал. А что, собственно, случилось?
— Да ничего пока не случилось. Я хочу знать, что за человек Карапетян.
Слепов едва приметно улыбнулся, раздумчиво потер худой, острый подбородок и, словно вспоминая, заговорил.
— На прииске он года три. Приехал по направлению из Москвы. Специалист говорят хороший, горячий, правда.
— И добавь еще: любит деньги.
— Любит, — согласился Иван Иванович. — При Еремееве ему хорошо жилось. А ты, слышал, прижал Ашота Ованесовича.
— Прижал? Да пусть он зарабатывает, но в угоду заработку не устраивает саботаж на «Таежной».
— Ты тоже не горячись, Александр Васильевич, уж сразу и саботаж. Это слово опасное. Надо разобраться.
— Надо. За этим и пришел к тебе. Ты знаешь, что на «Таежной» тоже началась реконструкция. Естественно, пока меняем оборудование, добыча золота снижается, а значит, снижаются и заработки, нет премий и так далее. Карапетяну это не нравится. Он всячески тормозит работы Так что же это, я спрашиваю, не саботаж?
— Ашот Ованесович коммунист, и мы с него спросим, как с коммуниста.
— Вот-вот, надо спросить. Такого больше нельзя терпеть.
— Не кипятись, нервы у тебя пошаливают, директор. Не ты один, а мы все заинтересованы
— Безобразие, секретарь! Издевательство!
— А! Легок на помине. Только не ругайся, Ашот Ованесович, поздоровайся лучше.
— Мне не до здоровья. Я скоро буду совсем больной. Новый директор живьем загонит меня в могилу.
— Пришел жаловаться на него? — Иван Иванович показал на Майского, стоявшего у окна.
Карапетян, когда вошел, не заметил директора и теперь почувствовал себя неловко, но быстро подавил замешательство и с прежним жаром заговорил:
— Он здесь! И это хорошо очень. На него! На товарища Майского. Здесь не найду правды, в трест буду жаловаться. Самому товарищу Громову. Пусть знает, что товарищ Майский не дает нам работать. Учти, секретарь, добычу золота «Таежная» снизила. Тебя за это тоже не будут гладить по голове. И меня не будут.
— Ага, — понимающе сказал Слепов и кивнул на директора. — А его будут?
— Не знаю, пусть сам думает, а я не хочу садиться в тюрьму.
— И не садись. Зачем?
— Лучше объясните, Ашот Ованесович, секретарю, почему замораживаете реконструкцию, — сам удивляясь своему спокойствию, сказал Майский, продолжая стоять у окна.
— Замораживаю?! Ты слышал? — Карапетян повернулся к Слепову: — Слышал? Карапетян замораживает. Ха-ха-ха! Скажи курицам, и они тоже будут смеяться. Сейчас он еще обзовет меня саботажником. Модное слово. Красивое. Пусть!
Начальник «Таежной» сдернул с головы шапку и с силой бросил ее на пол. Шапка упала к ногам Слепова. Тот поднял ее, щелчками сбил приставшие соринки и спокойно сказал:
— Хорошая шапка. Из дорогого каракуля. Зачем же бросать.
— Наплевать мне вокруг. Я буду уезжать домой. На Кавказ. На этом Урале только морозы. Зачем мне мерзнуть? У нас тоже есть шахты. И там уважают людей.
— И здесь уважают, — лицо Ивана Ивановича мгновенно сделалась строгим, даже жестким. Серые глаза, не мигая, смотрели на Карапетяна. — Возьми шапку, Ашот Ованесович, и больше не бросай. Разберемся на собрании. Коммунисты решат, кто из вас двух прав.
— Эх, секретарь! Думал, ты защитишь, а ты… — Ашот Ованесович схватил шапку и выбежал из комнаты.
Слепов усмехнулся.
— Не поедет он домой. Вот увидишь.
— Еще бы! Там таких денег не заработаешь.
— Но и тебе советую, Александр Васильевич, мягче относиться к людям.
— Нянчиться с такими? Я в няньки не гожусь, Иван Иванович. Шапку бросать не стану, но пока мне доверен прииск, каждый на нем будет честно делать свою работу. И саботажа, пусть даже неумышленного, не потерплю.