Огонь и дым

Алданов Марк Александрович

Генералу Деникину приписывали в свое время следующую фразу: «Я не пойду ни налево, ни направо, а прямо в Москву». Фраза остроумная, но политического смысла она не имела. Весь вопрос был именно в том, как надо идти в Москву: направо или налево. Русские люди решают этот вопрос эмпирически. Пробовали направо — в Москву не пришли. Путь налево конечно, вернее. Но во всяком случае надо, надо найти общий и верный путь: отнюдь не все дороги ведут в далекий Римъ

Эрих Людендорф

О lux Dardaniae, spes о fidissima Teucrum!

Виргилий.

Передо мной двухтомная книга Эриха Людендорфа, носящая простое название: «Воспоминания о войне (1914–1918 г.г.)». Что-то грозное, могучее и тяжелое надвигается с ней на читателя; это «германский милитаризм», нашедший воплощение в человеке.

Никому неизвестный полковник в августе 1914 г. один на автомобиле подъезжает к форту Льежа и приказывает гарнизону сдаться. Озадаченный гарнизон сдается без выстрела. Смелый полковник

получает ответственное назначение. Через два года он становится диктатором четырех империй, с безграничной властью и безграничной популярностью; а еще через два года он вынужден бежать в Швецию из Германии, доведенной им до разгрома и революции. В этой судьбе есть бесспорно что-то Шекспировское. И, разумеется, к книге шекспировского героя подходишь с некоторым интересом, даже если этот герой — бывший человек. В данном же случае насчет последнего обстоятельства существуют, как известно, сильные сомнения. По крайней мере значительная часть немецкой прессы — да и не одной немецкой — утверждает, будто Людендорф — герой не только прошедшего, но также будущего времени.

Книга знаменитого германского генерала — не защитительная речь человека, потерпевшего жизненное крушение. Это с одной стороны обвинительный акт — против тех немцев (союзников Людендорф не обвиняет почти ни в чем), которые по недомыслию и по слабости характера помешали Германии победить. С другой же стороны «Воспоминания» содержат некоторую profession de mepris — презрения ко всей современной демократы.

Во что верит и что любит генерал Людендорф, сказать, пожалуй, не так легко. Официальная формула его мировоззрения, разумеется, классическая, и никакого интереса она не представляет: Gott, Koenig und Vaterland — в буквальном русском переводе, сделанном при Николае I, — Бог, царь и отечество. Но если подойти к ней поближе, то трудно постигнуть связь, соединяющую Людендорфа с каждым звеном этой трехчленной формулы.

К Богу бывший диктатор, по-видимому, достаточно равнодушен. Сам Бисмарк на старости лет что-то твердил в покаянном духе о своем запутанном счете с Господом, счете, на котором, по его словам, тяжелым пассивом лежать восемьсот тысяч убитых на войне людей. Этой цифрой теперь никого не удивишь, и Людендорфа, разумеется, всего менее. Но он до покаянной фазы еще не дошел и, вероятно, никогда не дойдет. Совесть у него голубиной чистоты и ему от Бога никакой амнистии не нужно. Не в пример прочим благочестивым Kriegsherr'ам, Людендорф имя Господне произносит не часто и, даже когда дело доходить до цветов красноречия обычной военно-писарской словесности, «немецким Богом» аргументирует мало и неохотно. Не распространяется он и о своем богомолии. Только в одном месте «Воспоминаний» рассказывает о посещении церкви, причем немедленно из области религиозно-философской переходит в сферу военно-политическую, описывая, как ему было приятно услышать немецкое церковное песнопение на чужой земле, — дело происходило в Ковне. Вообще очень ясно чувствуется, что Бог сам по себе и генерал-квартирмейстер Людендорф тоже сам по себе. Если Вильгельм II говорил о Господе совершенно так, как генерал-майор может говорить о генерал-лейтенанте, то Людендорф не устанавливает между собой и Провидением ни дружеского сотрудничества, ни непосредственной субординации.

Своеобразные чувства внушает Людендорфу и «Koenig», тот самый «кровавый кайзер», который в ноябре 1918 г. при первом сигнале революции, «чтобы спасти родину от ужасов гражданской войны»^{16}, без выстрела бежал в Голландию — и очень хорошо сделал. Людендорф в точности соблюдает все правила монархического этикета. Он нигде прямо не бранит, даже как будто и не порицает Вильгельма II; больше того, он говорит о нем в выражениях, полных нежной почтительности. Но почтительность его совершенно очевидно относится к сану, а не к носителю сана. К личности же императора Людендорф относится без всякого пиетета. После гибели второго пасынка генерал-квартирмейстера, Вильгельм II наградил последнего высшим подарком: он пожаловал ему свое изваяние. По этому поводу Людендорф меланхолически замечает: «Очень многое отделяло меня от Его Величества, наши натуры были слишком различны. Он был мой император, и я служил ему — а с ним отечеству — верой и правдой. Эта статуэтка будет для меня всегда священным воспоминанием о моем Императоре и Верховном Вожде, который любил своих солдат, желал добра своему народу и который по сокровенной природе своей чувствовал отвращение к войне: он — человек, представляющей собой тип немца после-бисмарковской эпохи. Этот монарх, несущий тяжесть огромной ответственности, в отличие от своего деда не нашел людей, подобных Бисмарку и Роону, которые решились бы взять у страны все, чего требовало ведение войны. Вот в чем было в настоящую войну несчастье Императора и нашей родины». Вряд ли нужно пояснять, что за нежной почтительностью этой тирады скрывается — и очень плохо — совершенное презрение Людендорфа к личности Вильгельма II. Можно даже сказать, что оно вовсе не скрывается, ибо обозначение «человек после-бисмарковской эпохи» является в «Воспоминаниях» одним из самых уничтожающих эпитетов: другим образцом этого зловредного типа людей Людендорф считает статс-секретаря Кюльмана, которого он не может терпеть: «Кюльман был типом немецкого дипломата после-бисмарковского времени. С его именем навсегда останутся связаны приход в Берлин большевиков (Иоффе, M.А.) и молчаливо им данное разрешение вести из русского посольства свою пропаганду».

Наконец, Vaterland. Любовь Людендорфа к родине, конечно, сомнению не подлежит. Но идея отечества,

как и идея монарха, имеет у него явно отвлеченный характер. Совершенно очевидно, что для абстрактной Deutchland-Preussen он ни на минуту не задумается послать на смерть сколько угодно миллионов конкретных немцев. Так оно действительно и было. Как известно, либеральная и социалистическая Германия обвиняет теперь Людендорфа в том, что в своем стремлении к полной победе он помешал заключить мир ранее полного поражения. Всю правду об этом мы, быть может, узнаем лет через двадцать — из мемуаров Бетмана-Гольвега, Вильсона, Чернина, Клемансо, Ллойд-Джоджа, — да и то вряд ли, ибо в мемуарах этих, как водится, Wahrheit будет перемешана с Dichtung. Но и та часть правды, которая ужа стала более или менее известной, позволяет сделать заключение, что в общем враги Людендорфа имеют достаточные основания для своих обвинений. На совести этого немецкого патриота лежит не одна сотня тысяч убитых немцев (об убитых русских, французах, англичанах говорить, в данном случае, очевидно, не приходится). И указанное обстоятельство, повторяю, нисколько не мешает ему сохранять младенческую ясность духа. Будем к нему справедливы: он не жалел и самого себя. В числе тех конкретных немцев, которые без всякой нужды погибли во имя абстрактной Deutchland-Preussen, значатся оба его сына. Смерти второго из них, пропавшего без вести во время наступления 1918 г. на Сомме, Людендорф лаконически посвящает следующие строчки своих мемуаров: «На обширном поле сражения была найдена могила с надписью по-английски: «здесь лежать два германских офицера авиатора». Мне выпало на долю опознать своего сына. Теперь он покоится в немецкой земле. Война не уберегла меня ни от одного горя». Зато, как он тут же замечает, осмотр этого поля сражения дал ему возможность констатировать действительность изобретенной им новой тактики наступления. «Францию прорезывает полоса «земли шириной в несколько километров, — настоящее царство разрушения», с радостью констатирует он.

Не только приведенный эпизод, но и вся книга Людендорфа достаточно ясно свиде-тельствует, что это человек железный в полном смысле слова. И в Бога, и в кайзера, и в отечество он, в сущности, верит плохо, но зато искренно и глубоко верит в самого себя. Вся жизнь Людендорфа — в одной четырехлетней войне. Здесь его Тулон — Льеж; здесь и итальянская кампания — блестящий поход против Ренненкампфа и Самсонова; здесь и апогей коронования — верховное командование всеми армиями немецкой коалиции, Брестский мир, прорыв западного фронта; здесь и Ватерлоо — полный военный и политический крах.

Деятельность немецкого генерала в этот четырехлетний период граничит с чудесным. Гинденбуг — вывеска, кайзер — ничтожество, все делает Людендорф, которому по мере сил — иногда с успехом — стараются мешать штатские министры. Такова картина, изображенная в «Воспоминаниях».

Он вмешивается во все. Наряду с военным штабом при нем организуется огромный штаб административный. Снабжение, пути сообщения, санитарная часть, национальные отношения в занятой немцами территории, налоги, промышленность, торговля, суды, законы, полиция, жандармерия, военные газеты, библиотеки, театр, — все это регулируется распоряжениями самого Людендорфа, — именно его распоряжениями, а не только его подписью. В каждой из этих областей у него есть свои идеи и он без малейших сомнений проводить их в жизнь. Самоуверенность этого человека безгранична. Универсальность его превышает универсальность Декарта, Лейбница и даже русского исправника при старом строе. Но в царской России административное неистовство смягчалось существованием готового Свода Законов, национальной ленью, благодушием, взятками, пьянством, хлебосольством, огромностью территории, превышающей поле зрения самого зоркого хозяйского глаза, и многим другим. Цену административной деятельности Людендорфа в свое время выяснят бытовые мемуары.

Одновременно с этими трудами Людендорф ведет — и здесь уже конечно с неоспоримой компетентностью — гигантскую военную работу. После развала русской армии он приступает к организации чудовищного наступления на западе, которое должно положить конец войне. На основе тщательного изучения неудачных попыток союзников прорвать германский фронт, им вырабатывается новая тактика прорывного боя. Это была сложнейшая задача, разрешение которой основывалось на данных всех решительно наук, начиная от массовой психологии и теории вероятностей и кончая метеорологией и воздушной фотографией. Основной тактической мыслью его была идея движущейся равномерно с определенной скоростью стены огня (le barrage roulant). Организуются и уводятся в тыл для обучения по вновь выработанным методам особые ударные части. Их офицерам читается специальный курс новых идей в тактике. Производятся бесчисленные репетиции и маневры. Заведомо для всех и вместе в глубокой тайне готовится нечто потрясающее. Армия, точно охваченная мистической жаждой мирового господства, кипит в котле нестерпимого давления… В описании долгой подготовки этого чудовищного удара, который привел союзников к последнему краю бездны, Людендорф местами возвышается до эпической поэзии. Ранней весной 1918 г. он, наконец, доносит императору: «Германская армия готова к величайшему делу всей своей истории».

Накануне назначенного наступления два немецких солдата перебегают к противнику. Штаб подозревает, что они выдали тайну места атаки. 20 марта утром, Людендорф еще колеблется, бросать ли на карту последнюю, небывалую, невиданную и неслыханную в истории ставку. Но уже отступать поздно: «масса, раскаленная добела, должна прорваться». Тем не менее очень многое зависит еще от направления, ветра, который должен нести удушающий газ. В 11 часов утра главный метеоролог армии доносит, что ветер повернул в сторону противника. Людендорф подписывает приказ об атаке.