Огонь и воды
Шрифт:
– Прохазка. Иржи Карелович. Лекарь и хиромант. Лечит руками и заговорами, - отрапортовал Шамиль, не чувствуя в вопросе никакого подвоха и удивляясь догадливости Рымбаева.
– Еврей?
– не выпуская изо рта самокрутки, прошамкал Бахыт.
– Почему еврей?
– Сейчас сюда только их и завозят.
– Нет, не еврей. Чех.
– Чех-шмех… Откуда он тут взялся?
– едва сдерживая обиду на Шамиля, неожиданно (по велению женушки, конечно) привезшего Прохазку, процедил
– Он, что - твой дружок?
– Сосед.
– По камере?
– Бахыт погасил о сапог самокрутку и захихикал.
– Иржи Карелович, - спокойно объяснил Шамиль, - военный фельдшер. В шестнадцатом году попал к русским в плен. Бежал… После революции очутился в Сибири, в белом Чехословацком корпусе… снова попал… напротив нас с Гюльнарой живет.
Упоминание о Гюльнаре только растравило обиду Бахыта. За кого замуж пошла - за чужака, ссыльного, врага народа. А своего, местного, его родного сына Кайербека, забраковала, дура…
Он понятия не имел ни о дореволюционной, ни о послереволюционной Сибири, ни о фельдшерах, ни о Чехословацком корпусе, но лишними вопросами голову себе не морочил (от каждого лишнего вопроса только лишняя морщина на лбу). После того, как Бахыт отслужил сверхсрочником в конвойной команде на Севере, слово "белый" для него означало "враг народа", а слово "красный" - свой, кунак.
– Как Бахыт понимает, он - враг народа, такой же, как и ты, - буркнул он и спичкой принялся выковыривать из расщелин между похожими на прогнившие сапожничьи гвозди зубами листики махорки. Всех чужаков, хлынувших невесть откуда в Казахстан, Рымбаев делил на врагов народа, сосланных по отбытии наказания в тюрьме или лагере в казахскую степь, и на евреев, успевших вовремя улизнуть от фашистов и спрятаться, кто куда горазд. Такое деление сулило ему какие-то смутные, но неоспоримые преимущества, возвышало его, бывшего красноармейца и, благодарение Аллаху, не еврея, в собственных глазах, и позволяло не миндальничать с пришельцами. Заодно с отцом был и сын. Кайербек всячески подхлестывал его неприязнь к чужакам - даже к таким, как Иван и Анна Харины, которых в степь привела вовсе не любовь к степным просторам и суховеям.
– Какой же я, Бахыт-ата, враг народа?
– миролюбиво вопрошал Шамиль.
– Я всю жизнь детишек учил…
– Выходит, Рымбаев врет?
– Иногда Бахыт, набивая себе цену, называл себя по фамилии - так к нему на Севере обращался его командир.
– Учителей сюда под конвоем не посылают… Так?
– Так и не так, Бахыт-ата, - пытался полусогласием задобрить охотника Шамиль. Ну кто, спрашивается, его тянул за язык и заставлял рассказывать подробности про милейшего Иржи Кареловича?
– Под конвоем не только виноватых водят.
– Виноватых, виноватых… Понавезли сюда всяких… Степь в тюрьму превратили.
– Не я же ее превратил… - неизвестно кому - то ли своему рысаку, то ли молчавшему, ожидающему приговора Левке, то ли хозяину подворья товарищу Рымбаеву - стал объяснять Шамиль. Мол, он сюда из Назрани не по своей воле прибыл, кто-то перед самой войной взял и донес на него, учителя математики, завуча
– А кто же?
– не унимался Бахыт.
– Он, - сказал Шамиль и, ткнув указательным пальцем в смеркающееся небо, провел по своим пышным усам.
– Сталин, что ли?
– прохрипел Бахыт.
Шамиль испуганно заморгал глазами, глянул на Левку, потом на меня, устроившегося на частоколе, и беспомощно воскликнул:
– Не Сталин, а Господь Бог!
Мало ему было неосторожного тычка в небо, так еще черт его дернул пальцем по пышным усам провести!
Но возглас Шамиля не убедил Бахыта. В конвойной команде, в которой он верой и правдой служил Родине, если кто-нибудь когда-нибудь и тыкал пальцем в небо и проводил при этом по усам, то имел в виду не Всевышнего (о Нем вообще никто не вспоминал), а того, кто верховодит в Кремле.
– Ладно, - прогундосил старый охотник.
– Шамиль ничего не говорил, Бахыт ничего не слышал.
В словах старого конвоира было больше скрытой угрозы, чем миролюбия, и чеченец совсем скуксился.
– Пока Прохазка не вышел, давай, Бахыт-ата, лучше о девках покалякаем. Приходи к нам в воскресенье в клуб на танцы, невесту себе под аккордеон выберешь. Иржи Карелович весь вечер вальсы и танго играет.
– Рымбаев не танцует, - усмехаясь, произнес Бахыт.
– И не поет.
– Приходи, - соблазнял его муж Гюльнары в надежде, что тот забудет недавний разговор о виноватых и невиноватых.
– Мы тебе хорошую пару подыщем. Молоденькую украинку или литовку. Не вековать же тебе одному.
Бахыт слушал его и нетерпеливо поглядывал на хату, но самозванный лекарь, как нарочно, оттуда не торопился выходить. Одному Богу было известно, что Прохазка там делал - заговаривал ли он хвори Розалии Соломоновны, гадал ли по руке, рассказывал ли о своих злоключениях, когда в молодости служил в белом Чехословацком корпусе в Сибири.
Переминался с ноги на ногу и Шамиль; беспокойно бил копытом его отполированный рысак, косивший перламутровым глазом на благодушного ишака, с утра до вечера водившего по унылому Бахытовому подворью хоровод с взъерошенными курами и самолюбивым петухом. Все ждали, когда появится лекарь и хиромант Иржи Карелович Прохазка и что он скажет.
Ждал чудодея и я, юный разведчик, как в шутку меня называла тетя Аня. Хотя после того, как ошпарила Кайербека, она и дала зарок никогда не переходить Бахытову границу, все-таки очень интересовалась тем, что там, за этой границей, происходит, и регулярно засылала на сопредельную, недружественную территорию своих шпионов.
Болтая ногами, я делал вид, будто вышел во двор не подслушивать, не шпионить, а для того, чтобы подышать свежим воздухом. Я сидел на частоколе, рассеянно прислушиваясь к разговору, и от того, что улавливал мой слух, мою не изощренную в житейских передрягах душу охватывало смятение; я никак не мог постичь своим скромным, не приученным к хитросплетениям новой жизни умом, за какие такие тяжкие преступления арестовали учителя математики Шамиля и сослали в Казахстан; навсегда разлучили со своей родиной. Что же он такое натворил? Разве тот, кто учит детишек грамоте - чтению или счету, - может кому-нибудь навредить?