Огонь, мерцающий в сосуде
Шрифт:
Еще только заметив дверь, я поняла, что она не заперта. Деревянная, с облупившейся краской, она чуть поскрипывала. Николай распахнул ее и позвал:
– Хозяева! Есть кто дома?
Не дождавшись ответа, он вошел в просторные сени, сквозь прохудившуюся крышу просвечивало небо.
– Бомжатник, – фыркнул Николай, оглядываясь. – Ты уверена, что здесь кто-то живет?
Лестница в один пролет вывела нас в узкий коридор, тут были две двери, одна распахнута настежь. Я немного осмелела и, теперь держась рядом с Колей,
– Тухлятиной пахнет, – заявил Николай, по-хозяйски прогулялся по просторной кухне, приподнял крышку на кастрюле, что стояла на плите, и скривился. – Хозяин давно отсутствует.
«Он сказал – хозяин», – отметила я, выходит, знает, кто здесь живет.
– А дом почему-то не запер. Похвальная вера в честность себе подобных. Хотя воровать тут, похоже, нечего.
– Вдруг ему стало плохо? – предположила я.
Из кухни мы прошли в гостиную с бархатными шторами на окнах, такой же скатертью на столе и резным буфетом. Стекла в буфете давно не мыли, а бархат побит молью. Запустение, царившее в доме, вызывало острую жалость к его хозяину. Вот только где он сам?
В двух следующих комнатах мы его тоже не обнаружили. Одна из них была спальней, кровать у стены разобрана, на тумбочке лежали Библия и очки в черепаховой оправе. На спинке кресла фланелевая рубашка, та самая, которая была тогда на мужчине. Последняя комната, без сомнения, когда-то принадлежала Надежде. Розовые шторы, пушистый плед на кровати, стереосистема, в углу плюшевые игрушки, книжный шкаф и фотографии. Много фотографий. А еще слой пыли на всех вещах. Вряд ли сюда часто заглядывали.
– Руками ничего не хватай! – прикрикнул Николай, видя, как я потянулась к одной из фотографий. На ней Надежда сидела в кресле, держа на руках девочку с косичками – Юлю Серикову. – Никого, – вздохнул Коля, а я напомнила:
– Там еще одна дверь.
Мы вернулись в коридор, дверь, которую я имела в виду, вела в чулан. Николай нашарил выключатель, вспыхнул свет. Какая-то допотопная мебель, коробки, зимняя одежда висела на гвоздях, ее лет двадцать никто не надевал. Запах здесь был нестерпимый, от него першило в горле.
– Блин, – выругался Коля, шагнув к подсервантнику, выкрашенному когда-то темно-синей краской, дверцы его закрывались на крючок. Он распахнул их и вновь выругался, на этот раз куда эмоциональнее, что-то стукнулось об пол, я вытянула шею и тут же заорала, сообразив, что передо мной. Коля чуть отступил в сторону, и я смогла разглядеть ногу с задранной брючиной, черные носки с дырой на пятке. – Не ори! – рявкнул Коля, бросившись ко мне и хватая меня в охапку. – Хотя ори, если так легче, вряд ли кто услышит.
Но теперь орать сил у меня не было, я завороженно смотрела на тело, которое запихнули в подсервантник. Седые волосы и рука с обручальным кольцом.
–
– Не вздумай падать в обморок, – предупредил Коля. – Только этого мне не хватало. Отвернись и не дергайся, а я его осмотрю.
Я зажмурилась, борясь с тошнотой, слыша, как он возится возле подсервантника. «Мне надо его увидеть, – подумала я, вовсе не Колю имея в виду. – Конечно, надо, чтобы убедиться». Но открыть глаза было страшно. И все же я заставила себя сделать это.
Труп Коля успел вытащить, и теперь он лежал у его ног. Наклонившись, Николай, что-то насвистывая, его разглядывал. Глубоко вздохнув, я решительно шагнула к нему. Лицо покойника выглядело ужасно, и все-таки определенное сходство с фотографией в газете было. Невысокого роста, полный... Передо мной, без сомнений, был отец Надежды Захаровой.
– Придушили старичка, – сказал Коля. – Весьма характерный след на шее. Хотя, может, он сам удавился, а потом сюда залез от стыда за свой неблаговидный поступок. Эй, – нахмурился он, глядя на меня, и чертыхнулся. – Согласен, зрелище не для нежных девичьих глаз, но таращиться на него тебя никто не просил. Идем.
Он схватил меня за руку и поволок вон из дома. Оказавшись на улице, я едва не повалилась в траву. Коля тряхнул меня и сказал просительно:
– Потерпи. Здесь рядом моя машина.
Мне казалось, что шли мы до нее очень долго. Коля распахнул передо мной дверцу джипа и помог сесть. Достал с заднего сиденья бутылку с водой и сунул мне в руку. Минералка была теплой, а запах все еще преследовал меня. Сделав глоток, я вернула бутылку Коле.
– Нашего покойника ты знаешь? – спросил Николай, устроившись в водительском кресле.
– Это хозяин дома, Захаров. То есть я так думаю... уверена, что он. Вчера я приезжала сюда, разговаривала с ним... вернее, он не пустил меня в дом. Я разговаривала с другим человеком, тот был высокий, а этот... – Я продолжала говорить, заподозрив, что объясняю все крайне бестолково, однако основную мысль Коля уловил.
– Ты говорила с высоким мужиком в очках и фланелевой рубашке, который не хотел, чтобы ты его видела?
– Да...
– Старика в подсервантник запихнули примерно сутки назад. Выглядит он паршиво, что неудивительно, учитывая жару... Ты была здесь одна?
– Меня водитель ждал, в такси, напротив дома...
– Поздравляю, – хмыкнул Коля. – Очень может быть, благодаря этому факту тебя не сунули в подсервантник с хозяином на пару.
– Ты хочешь сказать... – растерялась я.
– Я хочу сказать, что вчера ты столкнулась с убийцей.
Я таращилась на него во все глаза, чувствуя, что челюсть у меня отвисла и выгляжу я на редкость глупо. Но, несмотря на некую толчею мыслей в моей многострадальной голове, уже готова была согласиться: Коля прав.