Огонь неугасимый
Шрифт:
«Шустрая, — благожелательно подумала Таня. — Они все, заводчанки, шустрые. С кем она тут! С Иваном?» — и остренько, не очень больно, а все же ощутимо укололо в сердце.
— Мы говорим: любовь, любовь. Понятно, о чем говорим, но разве мы не знаем, что и прежде, и теперь по прихоти, из чувства ложного самолюбия… Боже мой.
Куда это меня занесло? Сколько слов, а ничего не понятно. Вот я люблю Мишу, — положила она руку Павлову на плечо. — И он меня любит. Мы это знаем, все это знают. Разве нам хуже от этого? Я не хочу, не могу, не имею права навязывать всем точно такое же, но я за ясность везде, всегда
— Ну, ты молодец! — восхищенно покивал Игорь. — Даже Гриша не сказал бы так здорово. Ну-ка, досуха, братцы-хватцы!
— Ну и я два слова, — подал голос Егор Аниканович. — Не знаю, сколько много, сколько мало, но знаю: все, что отведено, надо прожить по-людски. Тебе, Виктор, честного, гордого и счастливого житья.
— И за верность, за верную дружбу! — крикнул, уже подняв бокал и протянув руку через стол к Ивлеву, Иван. — Любовь — прекрасно, а без друзей не житье. Мы твои друзья, Витя. Это я тебе говорю. Ну, девочки! Вы что?
— Мы — за! — тоже чок потянулась нуться Галка Лукьянцева.
— И мы — за! — звонко, задорно поддержала Таня. Встала. Виктор тоже встал. Выпили. И Таня, обняв Виктора за шею, трижды поцеловала в губы.
— Правильно-о-о! — восторженно захлопала Галка в ладошки. — Молодец, Таня. Дай я тебя тоже поцелую. Ты… я тоже предлагаю тебе свою дружбу. Нет — я честно, вот! — подала она руку Тане.
Дверь открылась широко. И неожиданно. Егор. С бутылкой в руке, всклокоченный, нелепый и мрачный. Именно мрачным показался он Тане, как будто сроду и не видала она этого парня.
Тихо стало и напряженно. Даже Иван положил вилку, пригладил ладонью коротенький чубчик, уперся взглядом в Егора, но не вымолвил ни звука.
— Прошу пардону! — пьяным, нахальным голосом произнес Егор, приподняв бутылку. — Могу я… присоединиться и вкусить? Все мы человеки. Примите мои заверения и прочее.
— Тебе чего? — просто и понятно спросил Егор Аниканович.
— Ничего, — покачал головой и развел руками Егор. — Я хотел… — И опять же непонятно, почему и откуда захлестнуло негодование. — Что ты спрашиваешь, олух? Кто ты такой, чтоб задавать дурацкие вопросы? Сиди, помалкивай, пей, пока тебя отсюда…
— Э, дорогой, что стоишь, дорогой, — встал Гриша Погасян. Подошел к Егору, мягко взял его под локоть, пригласил: — Проходи, дорогой.
Возможно, сработали ассоциации — Гриша не впервой берет Егора под руку, но Егор рванулся, оттолкнул Погасяна, пошатнулся и крикнул:
— Ты кто? Два армяна, артель Шаумяна!
Встал Стрельцов:
— Ты вот что, приятель. Или веди себя прилично, или я тебя так пущу отсюда! Понял?
И так, наверно, не следовало. И в самом деле — не вовсе он идиот — Егор Тушков, чтоб намеренно затевать ссору в такой ситуации.
— А ну прочь! — замахнулся Егор бутылкой.
— Минуту! — встал Игорь. — Ребята, Витя, — громко, по-ораторски зажигательно обратился он к застолью. — Сделаем перерыв. Минутный…
— Друзья! Я еще не сказал свой тост! — напомнил Гриша Погасян, когда Игорь вывел Егора. — Друзья! За наших красавиц! За наших милых, за наших обожаемых, за
23
В столь поздний час редко кто звонил в партком по заводскому телефону. Потому, сняв трубку, Леонид Маркович недоуменно сказал Тушкову:
— По вечерам особенно часто номера путают. — Жестом попросил минуточку обождать, хотя чай был давно выпит, все, что можно и нужно, было сказано. И вдруг лицо Терехова построжало. — Кто-о? Откуда? А почему в партком? Ах, вон как? Ну и что? — и потом слушал долго, не перебивая. Дослушав, спросил: — Это в самом деле так неотложно? Ну, хорошо, передам. Владимир Васильевич, — протянул трубку Тушкову. — Я не совсем уверен, но лучше убедитесь сами.
И то, что Терехов заговорил с Тушковым на «вы», и то, что он так робко предложил ему трубку, было само по себе показательно. Лишь в случаях явно официальных Терехов поступал так. Но теперь он ко всему прочему еще и растерялся. Что случилось?
Тушков выпростался из кресла, тяжело протопал к столу, взял трубку и произнес:
— Да. Я. — И тоже долго слушал, не перебивая. На Терехова смотрел укоризненно, холодно. А когда заговорил, стало видно, что он возмущен и разгневан: — Я, товарищ Стрельцов, в органах правопорядка не служу, никаких распоряжений в этом плане отдавать не имею права, но должен вам сказать… должен сказать, что это бестактно и глупо! Да, да, именно это я хочу сказать. Почему я должен… Ну и что? Он мой сын, но я не обязан его вызволять из, простите, мест заключения. Да нет, я выражаюсь правильно. Что-о-о? Как так? Я не сказал, что для меня законы не писаны, он совершеннолетний… — И опять долго слушал, все пуще тускнея лицом и теряя самоуверенность. Проговорил неузнаваемо смятенно, ошеломленно: — Это верно, все, что вы говорите? Но-о… как же так? Он же… извините, но… как же так?
Багровое лицо Тушкова становилось все бледнее, а шея — все багровее. Рука сжимала телефонную трубку так, что ногти на пальцах посинели. А глаза, и вообще-то маленькие, медвежьи, сделались совсем неприятными на большом и рыхлом лице.
— Нет! — с тихим бешенством выдавил Тушков. — Нет! Не я там у вас, а всего лишь мой сын. У меня, можно допустить, полдюжины сыновей, а я еще директор. Нет! — И швырнул трубку на рычаги. Ненавистно посмотрел на Терехова, должно быть не успев потушить эту ненависть, спросил, удушливо вытягивая шею: — Что у вас происходит? Этак меня вместо сына на отсидку отправят.
Терехов подвинул к себе телефонный аппарат, набрал номер и спросил озабоченно:
— Иван? Сам-то ты когда спать намерен? Завтра… теперь уж нынче на работу. Ты вот что, передай кому-либо дежурство и крой баиньки. Как некому? У тебя две с половиной тысячи, у тебя штаб… Ну и ну! И как думаешь выкручиваться? Только без паники. Отец за сына? Да он же правда совершеннолетний. Что-о?..
Тушков отвернулся, совсем ошеломленный отчетливо прозвучавшими словами: «Если бы отец был отцом, у него не вырос бы сын отщепенцем». Это уже не дерзость, это… это… И вдруг узнал свой голос. Ничего такого Стрельцов ему не говорил, но именно Стрельцов внушил эти мысли.