Огонь неугасимый

Абсалямов Абдурахман Сафиевич

До самого крыльца проводил Иван Марию Семеновну вопрошающим взглядом. Хотелось крикнуть вслед: «Мать. Не получится нынче мира, не будет сегодня добра для всех. Остановись и хоть раз в жизни посоветуй: не уйти ли мне отсюда? Пойми, не могу я сам на себя взвалить такое. Не хочу. И на него не хочу, но… по-иному не быть. Остановись и посоветуй».

Не остановилась, не услышала. Горбясь и шаркая ногами, поднялась по крутым ступенькам, толкнула скрипучую дверь. Там у нее скоро родится внучок, новый человек, ее избавление и новые заботы. Не боится она забот, не уповает на избавление, но чисто и свято хочет

добра, именно добра человеку, которого пока нет, но который тоже свят и чист. И ты иди отсюда, Иван Стрельцов, иди. Не съедят тебя, если ты оставишь в покое этот дом, эту семью. Иди, Иван, иди отсюда.

Можно. Встал и пошел назад. Можно. Встал и пошел. Но в покое ли останется этот дом и эта семья? Добро ли ты сотворишь, устранившись? И некого об этом спросить. Вовсе некого. Только совесть, только свою.

А на новой скамейке уже отпечатали: «Зоя + Иван = Любовь». Грамотей какой! Сообразительный нашелся. Врезать бы подзатыльника за такие уравнения. Потрогал Иван недавнюю надпись, покачал головой, улыбнулся и благоразумно пересел на другую, на чью-то скамью.

Минут десять обживал Иван расшатанную скамью под хилой ветлой. Три или четыре окурка легли в консервную банку, кем-то предусмотрительно оставленную у самого корневища. Совсем завечерело. На душу легла стылая тягота. И очень хотелось, чтоб появилась тут Зоя. Не чудо это, не прихоть случая, у своего дома она могла бы появиться. Подошла бы и сказала: «Иван. Ну их — эти проблемы, от которых лопается голова. Пойдем опять в парк, посмотрим на луну…»

Но вот она — луна. Вскарабкалась на чей-то карниз, надула щеки от любопытства, смотрит: как тут, на грешной земле, дела идут? Да обыкновенно они идут, здешние дела. И огорчений тут, и радости, и надежд хватает. Тут живут люди. Вон какой-то жилец песняка дует. Давняя песня, знакомая. Да так и есть. Серега старается. Мария Семеновна на крылечке появилась. Прислушалась, посигналила Ивану. Прытко так подбежала, вымолвила шепотом:

— Ванюшка, родненький. Уснула она, нельзя ей теперь такое слышать. Ну, как же это, что ж такое деется? Да пропади ты, ирод востроносый! Ить что поет, что поет, анафема! — и гневно ударила кулак о кулак, будто прихлопнула эту анафему. Чудно, ей-богу. Не все равно, что поет пьяный Серега? Если бы он пел аллилуйю, значит, ладно, иди?

И еще мудренее:

— Ты не сорвись, Ванюшка, не бей дурака. Я его сама, лучше я сама.

Можно ли тут хоть что-нибудь понять? Пьяные песнопения нельзя слышать Рае. Серегу не трожь, он хорош и пьяный. Но коль притопал сюда, наведи тут порядок, чтоб и тихо было, и никто никого.

— Идите на свое крыльцо и сидите смирно, — распорядился Иван, издали приглядываясь к широко расшатавшемуся Сергею. — Бить я не собираюсь, таланты у него не отыму, а поговорить нам есть о чем. Идите, идите к себе! — легонько подтолкнул в спину Марию Семеновну. И самой серединой улицы двинулся Сергею навстречу.

Увидал Сергей Ивана. Но лишь на секундочку оборвалось пение.

До чего же хороша песенка. Почти фольклор. Но молча, терпеливо ждал Иван, остановившись чуть ближе к нечетной стороне улицы. Как ни шатайся, сворачивать придется на свою хату. Ну, ну, давай. Хороши кренделя выписываешь. Храбрый парень. Но, кажись, все. Прозревать начал. Приостановился, не закончив очередной

зигзаг, спросил из последних запасов храбрости:

— Ну и что? Никто мне не указ. Напился вот, тебе какое дело?

— Да ты иди, иди, — указал Иван на близкое крылечко. — Пой, чего застеснялся. Ну? Напомнить?

— Не бей, Ванюшка, не бей! — выкрикнула Мария Семеновна.

— Да я пальцем к нему не притронулся, — немного отступил Иван.

— Черт шалавый, зараза гундявая! — понесла Ефимиха костерить сына. — Залил зенки, архаровец несуразный. Ну? Куда ты, куда? — остановила Сергея в дверях. — Нельзя тебе туда с пьяной твоей харей. В омшаник вали, отоспись…

— Э, не-э, так не пойдет, — возразил Иван. — Этак вы меня в сторожа пристроите, с вашего сына мух сгонять, пока он спать будет. Погоди-ка, присядь-ка!

— Да ить пьяный, что с него взять-то? — вступилась за сына Мария Семеновна. — Пьяный хуже придурка…

— Не шибко он пьян, — возразил Стрельцов. — Дуру ломает, а вы и поверили. Ну-ка, друг, давай на выбор: или сам в божий вид приходи, или я тебе помогать буду. Но если помогать, то не взыщи. Ну? Под колонку пойдешь или ведерка хватит? Во-он кадушка, — указал на бочку под водостоком. — Давай, приступай. На все, про все тебе пять минут.

— А нам плевать! — начал было куражиться Сергей. — Мам! Добудь нам по стопушке, у меня нынче такой день.

— Пять минут! — постучал Иван пальцем по стеклу своих часов.

— Плевать… — Но что ж тут — знал Сергей своего товарища. Не первый год, всю жизнь. Начал было очередной номер. Выхватил из бокового кармана смятые в ком деньги, швырнул, как бы ненароком угодив матери в подол, крикнул еще раз, но совсем нетвердо: — Плевать…

— Это откуда у тебя опять столько? — вскочила Мария Семеновна. Денежки, правда, подобрала, сунула в карман фуфайки. — Ах ты, сопатик паскудный! Я ль тебе не твердила: не бери! А? Вань! Я ж ему… ну, как же тут жить, как с ним терпеть тута?

— Осталось три минуты, — опять указал Иван на часы. — Учти, я церемониться не буду. Окуну всего, подержу, пока пузыри пойдут, а какого выну, на себя пеняй. Ну!

— Тебя самого выгнали, — бросил Сергей таким тоном, как говорят о кривой тетке. — Да я вовсе и не пьян. Вот не захочу — и ничего ты мне… — И все же направился к бочке, наклонился, поплескал на голову заплесневелой воды, пофыркал, утер лицо подолом рубахи, посмотрел на Ивана совсем трезвыми глазами, вымолвил покаянно: — Не смотри ты на меня, как на дохлую крысу. Там вон затрубили: под суд тебя…

Жалкий, как общипанный мокрый воробей. На самом деле жалкий и беззащитный. Конечно, у каждого своя защитная окраска, но Иван точно знал: толкни сейчас Сергея, упадет и будет лежать, будет покорно разгребать пыль руками и плакать, как ребенок. Может, потому и в беду попал, потому и другому нагадил, что не смог одолеть эту свою покорность. Попытался, как бывало не раз, всхорохорился, да и смирился. Но не выдумал он, наверно, в самом деле кто-то заговорил о суде. А это не шутки. Будет не будет суд, молва прилипчива, народ на такое изобретателен. Скажут потом: доброхоты Ивана выгородили, париться бы малому, как медному котелку. Приплетут не вообще доброхотов, поименно назовут. И все потому, что у Сергея жалкий вид? Не слишком ли дорогая цена?