Огонь (сборник)
Шрифт:
– А кто ходил в атаку? Боши?
– Боши, и мы тоже. Это было у Вими. Контратака. Ты не слыхал?
– Нет, - отвечает за меня толстяк Ламюз, человек-бык.
– Я храпел вовсю. Ведь прошлой ночью я был на работах.
– А я слыхал, - объявляет маленький бретонец Бике.
– Я плохо спал; вернее, совсем не спал. У меня своя собственная землянка. Да вот, поглядите, вот она, паскуда!
Он показывает на продолговатую ямку у самой поверхности земли; здесь на кучке навоза только-только
– Ну и никудышная квартира!
– восклицает он, покачивая маленькой, словно недоделанной, головой, - я почти и не дрых; уже засыпал, да помешали... проснулся... Не от шума, а от запаха. Сменяли сто двадцать девятый полк. Да-а, все эти парни шагали у самой моей морды. Я и проснулся: так ударило в нос.
Мне это знакомо. Я часто просыпался в окопах от густой вони, которая тянется за проходящим отрядом.
– Эх, кабы это убивало вшей!
– говорит Тирет.
– Наоборот, это их подзадоривает, - замечает Ламюз.
– Чем больше смердишь, тем больше их у тебя заводится.
– И хорошо еще, - продолжает Бике, - что они меня разбудили своей вонью! Вот я сейчас рассказывал этому толстобрюхому: продрал глаза как раз вовремя; успел схватить свой брезент (я им закрываю мою дыру); какой-то сукин сын уже собирался его спереть.
– В сто двадцать девятом полку все как есть сволочи!
В глубине, у наших ног, сидит на корточках человек; при утреннем свете его трудно разглядеть; он обеими руками хватается за свои одеяния, скребется и чешется. Это дядюшка Блер.
Он мигает узкими глазками; его лицо покрыто слоем пыли. Над беззубым ртом торчат толстыми желтоватыми комками усы. Руки чудовищно черны; они так грязны, словно обросли волосами, а ладони покрыты жесткой серой корой. От этой скрюченной фигуры пахнет старой кастрюлей.
Он усердно чешется и в то же время болтает с долговязым Барком, который стоит в стороне и наклонился к нему.
– Дома я не такой грязный и черный, - говорит Блер.
– Н-да, бедняга, дома ты, наверно, белей!
– замечает Барк.
– Твое счастье, - подзадоривает Тирет, - а то бы твоя женка народила от тебя негритят!
Блер сердится. Хмурит брови (его лоб совсем черный от грязи).
– Чего ты лезешь? А хотя б и так? На то и война. А ты, чучело гороховое, ты думаешь, на войне у тебя не изменился фасад и повадки? Да погляди на себя, обезьянья харя, погань неумытая! Эка, понес околесицу! Бывают же такие дурни!
Он проводит рукой по темной коре, покрывающей его лицо; после стольких дождей она оказалась несмываемой.
– Да и если я такой, каков я есть, значит, я так хочу. Прежде всего у меня нет зубов. Лекарь уже давно сказал мне: "У тебя больше нет ни одного зуба.
– Томатологический, - поправляет Барк.
– Стоматологический, - устанавливает Бертран.
– А я не пошел: не хотел, - продолжает Блер, - хоть лечат и задаром.
– Почему же не пошел?
– Да так, неохота возиться, - отвечает он.
– Ты сущий повар, - говорит Барк.
– Тебе бы надо заделаться поваром.
– Я и сам так думаю, - простодушно соглашается Блер.
Все смеются. Черный человек обижен. Он встает.
– У меня от вас брюхо заболело, - презрительно отчеканивает он. Пойду в нужник.
Когда его черный силуэт исчез, собеседники лишний раз повторяют старую истину, что на фронте грязнее всех повара.
– Если увидишь чумазого парня с грязным рылом и в грязной одежде, такого, что прикоснуться к нему можно только щипцами, так и знай: наверняка повар! И чем грязней, тем он верней повар.
– Истинно верно!
– подтверждает Мартро.
– А-а, вот Тирлуар! Эй, Тирлуар!
Тирлуар подходит, озабоченный, поглядывая туда-сюда; он бледен, как хлор; худая шея пляшет в слишком широком и жестком воротнике шинели. У него острый подбородок; верхние зубы торчат; резкие морщины с глубоко забившейся в них грязью у рта кажутся намордником. По обыкновению, он взбешен и, как всегда, бранится:
– У меня ночью свистнули сумку!
– Это сто двадцать девятый полк! А где ты ее держал?
Он показывает на штык, воткнутый в стенку, у входа в прикрытие.
– Здесь висела, вот на этой зубочистке.
– Растяпа!
– хором восклицают собеседники.
– Сам людям подставил! Да ты что, рехнулся?
– Экая досада!
– стонет Тирлуар.
Вдруг его охватывает гнев; его лицо передергивается, кулаки сжимаются, словно узлы веревки. Он потрясает ими.
– Эх, попадись мне этот стервец! Да я бы ему морду разбил, выпотрошил бы ему брюхо, да я бы... Ведь у меня в сумке лежал непочатый кусок сыру. Пойти еще поискать, что ли!
Он растирает себе живот кулаком, короткими взмахами, словно ударяя по струнам, он держится с чувством собственного достоинства; его лицо искажается гневом; похожий на больною, закутанного в халат, он уходит в утреннюю мглу. Его ругань доносится даже издали; наконец он исчезает.
– Вот балда!
– говорит кто-то.
Все хихикают.
– Он свихнулся и спятил, - объявляет Мартро, по обыкновению усиливая мысль сочетанием двух однозначащих слов.
* * *
– Эй, братишка, погляди, - говорит явившийся Тюлак, - погляди-ка!