Огонь (сборник)
Шрифт:
Она знала, что он убит: она была в трауре! И вот она даже не смеялась, она прямо хохотала, ей-богу... и смотрела то на одного, то на другого боша, словно говорила: "Как мне здесь хорошо!"
Эх, брат, я пошел дальше и наткнулся на "камрадов"; они ждали меня, чтобы проводить назад. Как я вернулся, уж не знаю. Меня совсем пришибло. Я шатался как очумелый. Попробовал бы меня кто-нибудь тронуть! Я бы заорал во всю глотку, устроил скандал; пусть бы меня убили, лишь бы покончить с этой подлой жизнью!
Понимаешь? Моя жена, моя Клотильда, в этот день, во время войны,
– плевала на меня!
И добро бы она сидела с друзьями, родными; так нет же, с унтерами бошами! Ну, скажи, разве не стоило броситься в комнату, влепить ей две оплеухи и свернуть шею курочке в трауре?
Да, да, я хотел было это сделать. Я знаю, что это было бы уж слишком... Но я взбесился, понимаешь...
Заметь, я не хочу сказать больше того, что говорю. Клотильда - славная баба. Я ее знаю и доверяю ей. Можно не сомневаться: если б меня ухлопали, она бы, для начала, выплакала все слезы. Она считала меня живым, согласен. Но дело не в этом. Раз у нее тепло, светит лампа, сидят люди, даже если меня нет, все равно она чувствует себя хорошо, довольна и не может удержаться - улыбается.
Я повел Потерло дальше.
– Ты, брат, загнул. Ну что за нелепые мысли!..
Мы шли совсем медленно. Мы были еще у подножия холма. Туман серебрился и редел. Скоро должно было показаться солнце. И показалось.
* * *
Потерло взглянул на меня и сказал:
– Пройдем окольным путем в Каранси и вернемся с другого конца.
Мы свернули в поля. Через несколько минут он сказал:
– Так ты считаешь, что я загнул? Ты говоришь - я загнул?
Он подумал.
– Эх!
Он опять покачал головой и прибавил:
– Но как же? Все-таки ведь это так и было...
Мы пошли вверх по тропинке. Потеплело. Мы добрались до ровной площадки.
– Посидим перед обратной дорогой!
– предложил Потерло.
Он сел. В его голове роились мысли. Он морщил лоб. Он повернулся и смущенно посмотрел на меня, словно собираясь попросить об услуге.
– Скажи-ка, брат, я прав?
И, взглянув на меня, он обвел взглядом все вокруг, словно ожидая ответа от самой природы.
В небе и на земле происходила перемена. Туман исчез. Дали открылись. Тесная, серая, мрачная равнина расширялась, гнала прочь тени и окрашивалась в разные цвета. Мало-помалу, на восток и на запад, свет простирал над ней свои крылья.
И вот далеко внизу, между деревьев, показался Суше. Благодаря расстоянию и свету этот поселок являлся взорам восстановленный, обновленный солнцем.
– Я прав?
– переспросил Потерло еще нерешительней.
Прежде чем я успел ответить, он сам ответил
– Она ведь совсем молодая: ей всего двадцать шесть лет. Она не может совладать с собой; молодость из нее так и прет; когда Клотильда отдыхает при свете лампы, в тепле, она поневоле улыбается; и даже если она захохочет во все горло, это, значит, смеется и поет в груди молодость. По правде сказать, Клотильда улыбалась совсем не другим, а самой себе. Это жизнь. Она живет. Да, да, она живет, вот и все. Ведь не ее вина, если она живет. А что ж ей - умирать, что ли? Так что ж ей делать? По целым дням оплакивать меня, проклинать бошей? Ворчать? Нельзя же плакать и жаловаться целых полтора года! Так не бывает. Это тянется слишком долго, говорят тебе. Все дело в этом.
Вдруг он замолкает и смотрит на панораму Нотр-Дам-де-Лорет, озаренную солнцем.
– Вот тоже и моя дочка: когда чужой дяденька не посылает ее к черту, она старается влезть к нему на колени. Ей бы, пожалуй, приятней было, чтоб на его месте был ее родной дядя или друг отца, но все-таки она ластится к тому, кто часто сидит рядом с ней, даже если это толстый боров в очках.
– Эх!
– восклицает он, вставая, подходя ко мне и размахивая руками. Мне скажут: "А если ты не вернешься с войны?" Я отвечу: "Ну, брат, тогда крышка: ни тебе Клотильды, ни любви! Когда-нибудь тебя заменит в ее сердце другой. Ничего не поделаешь: она тебя забудет, на твоем месте появится другой, она начнет новую жизнь. Да, если я не вернусь..."
Он добродушно смеется.
– Но я определенно решил вернуться! Да, уж для этого надо быть боевым. А не то!.. Надо быть боевым, - повторяет он серьезней.
– А не то, если даже придется иметь дело со святыми или ангелами, в конце концов проиграешь. Такова жизнь. Но я боевой.
Он опять смеется.
– Меня не запугаешь.
Я тоже встаю и хлопаю его по плечу.
– Ты прав! Все это кончится!
Он потирает руки. Он все говорит, говорит:
– Да, черт подери! Все это кончится! Будь благонадежен! Знаю, немало придется поработать, чтоб это кончилось, и еще больше потом, когда это кончится. Придется повозиться, поработать. Да и не только руками.
Придется построить все заново. Что ж, построим. Дом? Погиб. Сад? От него ничего не осталось. Ну что ж, построим новый дом. Разобьем новый сад. Чем меньше осталось, тем больше сделаем. Ведь это и есть жизнь, и мы живем, чтоб строить заново, правда? Мы восстановим и нашу семейную жизнь, восстановим дни, восстановим ночи.
И другие тоже. Все восстановят свою семью. Знаешь, что я тебе скажу? Это, может быть, придет скорей, чем кажется...
Да, я отлично представляю себе, как Мадлен Вандаэр выйдет замуж за другого парня. Она вдова, но ведь она вдова уже полтора года. Ты думаешь, это пустяки, полтора года? Так долго, кажется, даже не носят траура! Но об этом забывают и говорят о вдове: "Это стерва!" И, в общем, требуют, чтобы она покончила с собой. Да ведь все люди забывают умерших, поневоле забывают. И ни мы, ни другие в этом не виноваты. Забывают. И все тут.