Огонь (сборник)
Шрифт:
– Это слизняки, подлые трусы! Они хотели пустить нам пыль в глаза, надуть нас, но этот номер не пройдет! Если я опять встречусь с ними, говорит он, все больше раздражаясь, - я уж сумею им ответить!
– Мы с ними больше не встретимся, - возражает Блер.
– Через неделю нас, может быть, ухлопают, - заявляет Вольпат.
Недалеко от площади мы попадаем в толпу, которая выходит из ратуши и из какого-то государственного учреждения; оба здания с фронтоном и колоннами похожи на храмы. Это выходят из канцелярии чиновники: штатские всех видов и возрастов, старые и молодые военные; издали
Их ждут нарядные жены и дети. Торговцы заботливо запирают свои лавки, улыбаются, довольные законченным днем, и предвкушают завтрашний: они упоены беспрерывным ростом прибылей и звоном наполняющихся касс. Они остались у своего очага; им стоит только нагнуться, чтобы поцеловать своих детишек. При свете первых фонарей эти богатеющие богачи сияют; все эти спокойные люди с каждым днем чувствуют себя спокойней, но втайне молятся о том, в чем не смеют признаться. Под покровом вечера все они тихонько возвращаются домой, в свои благоустроенные жилища, или идут в кафе, где их усердно обслуживают. Парочки, молодые женщины и мужчины, штатские или солдаты, у которых на воротнике вышит какой-нибудь предохранительный значок, встречаются и спешат сквозь затемненный мир в свою сияющую комнату; ночь сулит им отдых и ласки.
Проходя мимо приоткрытого окна первого этажа, мы замечаем, как теплый ветер вздувает кружевную занавеску и придает ей легкую, нежную форму женской сорочки.
Толпа движется и оттесняет нас: мы ведь здесь только бедные пришельцы.
Мы бродим по улицам в сумерках, уже золотящихся огнями: в городах ночь украшается драгоценностями. Помимо нашей воли, все, что мы видели, открыло нам великую правду: существует различие между людьми, более глубокое, более резкое, чем различие между нациями, - явная, глубокая, поистине непроходимая пропасть между людьми одного и того же народа, между теми, кто трудится и страдает, и теми, кто на них наживается; между теми, кого заставили пожертвовать всем, до конца отдать свою силу, свою мученическую жизнь, и теми, кто их топчет, шагает по их трупам, улыбается и преуспевает.
В толпе выделяются несколько человек, одетых в траур; они, может быть, близки нам, но остальные радуются, а не печалятся.
– Неправда, нет единой страны!
– вдруг с необычайной точностью говорит Вольпат, высказывая одну общую мысль.
– Есть две страны! Да, мы разделены на две разных страны: в одной - те, кто дает, в другой - те, кто берет.
– Что поделаешь! Значит, так и полагается, чтоб счастливые пользовались несчастными.
– И чтоб счастливые были врагами несчастных.
– Что поделаешь!
– говорит Тирет.
– Ну да ладно!
– еще простодушней прибавляет Блер.
– Через неделю нас, может быть, ухлопают, - повторяет Вольпат.
Мы уходим, опустив головы.
XXIII
РАБОТА
На траншею надвигается вечер. Целый день он приближался, невидимый, как неизбежность, и теперь мрак покрывает откосы длинного рва - края беспредельной раны.
В глубине этой трещины с утра мы беседовали, ели, спали, писали. С наступлением вечера в огромной канаве поднялась
Подходят Вольпат и Тирет.
– Вот и еще один день прошел, день, как всякий другой!
– говорит Вольпат, глядя на темнеющую тучу.
– Ничего еще не известно: наш день не кончился, - отвечает Тирет.
По долгому горькому опыту он знает, что здесь нельзя предвидеть даже самое недалекое будущее: даже заурядный, уже начавшийся вечер...
– Стройся!
Мы собираемся, по привычке медленно и рассеянно. Каждый является со своим ружьем, флягой, подсумком и мешком, в котором лежит кусок хлеба. Вольпат еще ест; щека у него оттопырилась и ходит ходуном. Паради ворчит и лязгает зубами; нос у него посинел. Фуйяд волочит ружье, как метлу. Мартро рассматривает и кладет в карман затверделый слипшийся носовой платок.
Холодно. Моросит дождь. Все дрожат.
Издали кто-то однообразно гнусавит:
– Две лопаты, одна кирка... Две лопаты, одна кирка...
Мы гуськом подходим к складу инструментов, останавливаемся у входа и шагаем дальше, уже нагруженные лопатами и кирками.
– Все в сборе? Пошли!
– говорит капрал.
Мы трогаемся в путь, шагаем. Идем вперед, неизвестно куда. Мы знаем только то, что скоро небо и земля сольются в единую бездну.
* * *
Мы выходим из траншеи, уже почерневшей, как потухший вулкан, и вот мы опять на равнине в голых сумерках.
Над нами темнеют тучи, набухшие дождем. Серая равнина тускло освещена, поросла грязной травой, покрыта лужами, словно шрамами. От одиноких деревьев остался только застывший в судорогах остов.
В сыром тумане почти ничего не видно. Впрочем, мы смотрим только под ноги, на скользкую землю.
– Ну и грязища!
Мы идем Полями, месим жидкую липкую кашу; она расплывается и упорно прилипает к нашим ногам.
– Шоколадный крем!.. Крем мокко!..
На вымощенной части бывших дорог, опустевших, как и поля, наш отряд сквозь липкий пласт толчет ногами мелкие камни; они крошатся и хрустят под нашими подошвами.
– Ходишь будто по сухарям, помазанным маслом.
Кое-где на пригорках лежит густая черная грязь, засохшая, с глубокими трещинами, какая бывает у деревенских колодцев. Во впадинах - лужицы, лужи, пруды, озера; их неровные берега как будто изодраны в клочья.
Все реже слышатся шутки балагуров, которые сначала были бодры и свежи и, попадая в лужи, кричали: "Кря-кря!" Мало-помалу весельчаки мрачнеют и замолкают. Дождь льет сильней. Мы его слышим. Свет гаснет; затуманенное пространство сужается. По земле и в воде еще тянется полоса желто-свинцового света.
* * *
На западе под дождем вырисовываются мглистые монашьи силуэты. Это рода 204-го полка; солдаты закутались в брезент. Мимоходом замечаешь их серые, выцветшие лица, черные носы. Они похожи на крупных промокших волков. Скоро они исчезают из виду.
Мы идем дальше среди полей, поросших какими-то травами; эта глинистая равнина исполосована бесчисленными параллельными колеями, истоптана ногами, изрезана колесами в одном и том же направлении; следы ведут и на передовые позиции, и в тыл.