Охота на медведя
Шрифт:
— Чего?
— Погибнуть после того, как сделаешь все, что решил сделать. Потому что больше ничто не будет привязывать тебя к жизни. У меня так было. В детстве.
— Правда?
— Да. У меня погибли родители. В автокатастрофе. Пятнадцать лет назад. Мне тогда едва исполнилось восемь. И меня отправили в детский дом. Сначала, лет, наверное, до двенадцати, я не верила, что родители погибли совсем. А потом... нет, не согласилась с их смертью, а просто... Мне стало ясно, что впереди — много-много света и жизни тоже, и нужно идти к этому
— Зачем ты мне это рассказываешь? Ты ведь не делишься, ты...
— Да. Я хочу чтоб ты понял: жизнь лучше, чем тот мир, в котором живешь ты.
— Я об этом догадываюсь. Почему ты осталась, Аня?
— Мне было тебя жалко.
— И только?
— Разве я не понятно объяснила?
— Не вполне.
— Ну хорошо. Себя мне тоже жалко. Мне не о ком беспокоиться. И некого ждать. Теперь — яснее?
— Теперь да.
— Просто жизнь спешит куда-то... И где бы кто из нас ни находился в данный момент времени, все равно миллиарды миров проскользнут мимо... И жизнь любого человека кажется ему рутинной...
— Мне моя — нет.
— Это только теперь. Потому что тебе нужно двинуть что-то...
— Рынок.
— Глупость какая... Тебе себя нужно двинуть, Гринев. Совершить подвиг — и стать тем, кто ты есть. Это — как извлечь из камня Давида. Словно Микеланжело.
Каждый человек должен в конце концов это сделать для себя... И явить миру ту мощь, силу и красоту, какую он собой представляет.
— Ты думаешь, это может каждый?
— Да. Но не у каждого хватает отваги.
— Или времени.
— Или так.
— А некоторые — совсем не камни.
— Некоторые просто льдинки.
— Да к тому же... Каждый человек живет не так, как хочет, а так, как может.
— И на мир мы смотрим совсем по-разному.
— Кто — мы?
— Мужчины и женщины.
— Ты знаешь эту разницу, Аня?
— Нет. Но я ее чувствую. А ты?
— Женщины живут иллюзиями привязанностей, мужчины — иллюзиями свершений.
— Вот видишь... Значит, мы мудрее. Свершения могут и не состояться, а привязанности...
— Перейти в свою противоположность. Любовь — в ненависть...
— Нет. Любовь может перейти в сомнение и потом — в ностальгию по ней же, исчезнувшей. Если что-то перешло в ненависть — это была не любовь. Это была гордыня. Она может очаровывать окружающих, но никогда не станет любовью.
— Гордыня — тоже иллюзия. И очень стойкая. Но вся штука в том, что только иллюзиями люди и живут. Когда пропадает последняя, мы умираем.
— Последняя иллюзия? Может быть. Но есть еще надежда... Она не умирает никогда.
— Хочется верить.
— Мне можно верить, — улыбнулась Аня. — Ты мне веришь?
Олег закрыл глаза. И вспомнил древнюю мудрость: «Никто не может знать полет орла, пополз змеи и помыслы женщины».
— Ночью, когда увидела тебя с этим щенком... И ты посмотрел на
И сколько бы тебя ни обманывали и ни предавали, твой взгляд всегда будет таким.
Потому что — ты такой. Раньше я таких не встречала.
Глава 87
Сон был сумбурный. Снились какие-то лестничные пролеты, всходы, подвалы...
А потом он бежал куда-то и — зацепился локтем за какой-то ржавый гвоздь, попытался вывернуться, но вместо этого — упал с грохотом на пол, чувствуя, как плечо и всю руку сводит тянущая боль.
И понял, что уже не спит. С вывернутой в плечевом суставе рукой он лежал на полу около диванчика. Его держал Сева. Борзов стоял, ощерившись, рядом.
— С добрым утречком, медвежонок.
Олег только поморщился:
— Такое утро можно считать добрым?
— Смотря для кого, — продолжая нехорошо улыбаться, бросил Борзов.
— Может, ослабишь хватку? Не убегу, — кривясь от боли, сказал Олег.
— Не убежишь, это точно. Бежать придется мне, — ответил за охранника Борзов.
— С чего? Моя схема сработала.
— Но... Биржа еще не открылась, но мне сообщили... Сначала мировые нефтяные трейдеры, а потом и ОПЕК сделают сегодня заявления о коренном изменении и новой скоординированной политке в области нефтедобычи... Часика в четыре по московскому времени... Понимаешь, что это означает? Посыплются все российские «голубые фишки»... Вся нефтянка... — Борзов закашлялся, помотал головой, продолжил:
— Никто из предполагаемых воротил российского и мирового фондового рынка, как и никто из олигархов, больше не вольет в купленные нами акции ни цента. Никто из политиков не станет давить: нефтянка и энергетика — это становой хребет и основные валютные поступления, станут спасать их. Даже ценой президентской короны. — Борзов усмехнулся невесело. — Возможно, эта цена была назначена изначально, а? В таких играх «наши не пляшут». Что остается? — Борзов засмеялся скрипуче. — Лучше пить жидкий чаек, чем никакого.
— Лучше. Но... Мы не использовали все возможности.
— Всех возможностей нет ни у кого. Только у Господа Бога. Но он не играет на фондовом рынке. Ты понял, что это означает для нас? Хотя — для тебя уже ничего.
Борзов обхватил ладонями лоб, скрутился сжатой пружиной, расхохотался:
— Подумать только! Меня — меня! — завлекли играть «зайчиком»! Ты-то, Медведь, игрок, но... Ты же умный! А когда большие мужчины ведут финансовые разборки с очень большими мужчинами, — мы здесь не танцуем ни под какую музыку, мы просто болтаемся на веревочках! Ты же умный, как ты попался?