Охота на мух. Вновь распятый

Златкин Лев Борисович

«О, аллах, как я тебе молился, когда мне удалось перебраться через границу с караваном контрабандистов.

Караванбаши уже на этой стороне мне сказал, что меня и проверять не надо было, такой страх на лице не сыграешь, смерть за плечами стояла и смеялась. Не стал я его пугать, не сказал, из-за чего бежал. Сказал, что убил двоих, кровной мести испугался. Это ему было знакомо, обыденно, привычно. Караванбаши взял плату и исчез из моей жизни, он не будет много рассказывать обо мне, кому интересен какой-то убийца. А узнай он настоящую причину, ночами бы не спал, предал бы меня с потрохами.

А причина страшная… До переворота отец каждое лето отправлял меня к своему брату на эйлаг пасти овец. „Лучший отдых от городской жизни, — говорил, — целый день на воздухе“. И мне нравилось. Чем проводить время за альчиками в пыли, жаре и грязи, лучше работать на природе, в тишине и покое, дышать кристально чистым воздухом, есть свежую пищу. Может, поэтому я ни разу не болел разными простудными заболеваниями, такую закалку получал в горах. Пастухи принимали меня за равного и спуску не давали, старший,

если что не так сделаю, такую оплеуху мог дать, что щека целый день горела огнем. Но бил только за дело: мы, городские, ленивы уж больно, а за отарой нужен глаз да глаз. Овцы как люди: есть умные, никуда не бегают, щиплют себе спокойно траву, на водопой со всеми сбегают, никаких тебе с ними забот, а есть сумасшедшие, только отвернешься от нее, норовит в лес удрать, а то и вниз по дороге, в селение, за одной раз я минут десять бежал, пока поймал, пару километров отмахал, ну, и лупил же я ее всю обратную дорогу, пока пастухи не видели… И в тот злополучный день одна из сумасшедших дочерей овечьего стада удрала от меня вниз по дороге. Я ее заметил только тогда, когда она исчезла за поворотом, поэтому я побежал ей наперерез через лес по тропинке, думаю, как я поймаю эту негодную и отлуплю. Тропинка выходила на развилку нашей дороги на эйлаг с дорогой в город. Хорошо, что я заметил их издали, зрение у меня, как у сокола, пастухи так говорят. Их — это бандитов. На дороге почтовый дилижанс остановили и грабят. Я в кустах и залег, про овцу и думать забыл, сам, как овца, беззащитен. А бандиты почтарей и охрану уложили на обочину и всех по одному перестреляли. Как начали они стрелять им в затылок, хотел я убежать, да ноги не слушаются, ватные стали, не пошевелить даже пальцем, лежу и молюсь, чтобы меня не заметили, а то убьют. Так и лежал, пока последнего не пристрелили. Среди пассажиров дилижанса была одна женщина. Ее сразу увели в лес, и под крики этой женщины и расстреливали. Мама кричит, а бандиты смеются и пулю пускают в затылок следующему. Наконец, крики женщины смолкли, убивать было больше некого, тогда камень, который давил на меня и не давал убежать, исчез, и я отполз подальше и удрал к своим баранам, не зная, что говорить пастухам. Забыл и думать про сбежавшую овцу. А что про нее думать: ясно, на шашлык попала к грабителям и убийцам. Пастухам решил не говорить ни слова: у каждого по винтовке, вдруг захотят награду за поимку государственных преступников получить, а те их убьют и меня заодно. Нет, лучше забыть этот ужас, жив остался и благодари аллаха. Сел я на пригорок, на солнышке греюсь, только глаза зажмурю — убивают, открою — солнышко, зеленая трава, синее небо, мир и благодать, закрою глаза — стреляют в затылок. Стал думать о городе, вспомнил свою улицу, родной дом, лавку, где отец торгует орехами и кишмишем, пряностями и другими вкусными и ароматными вещами. И эти воспоминания спасли меня от ужасных видений, закрыл глаза и увидел мать, а не окровавленный труп, успокоился я, размяк на солнце. Слышу, кто-то подходит ко мне. Открыл глаза и обомлел. Рядом со мной стоят двое из тех, кто грабили дилижанс. Один, маленький, заросший черными волосами, он и командовал всеми бандитами, приказывал убивать всех по одному, держит на руках мою сбежавшую овечку и ласково мне говорит: „мальчик, так ты проспишь все свое стадо, разбегутся у тебя овцы, или волки их всех унесут“. А я молчу, от страха язык к зубам прилип. „Видишь, как испугался, — заметил второй, — побелел весь“. „Держи свою овечку, подрастающее поколение, — пошутил главарь и сказал приятелю: — Арчил, дай ребенку шоколадку“, — и так лучезарно улыбнулся, такой добротой сияли его глаза, совсем как у моего отца… Вручили они мне: один овечку, другой шоколадку, и, погладив меня по голове и потрепав по щеке, спустились не торопясь к дороге, где их, очевидно, ждали остальные члены банды. А я, как только они от меня отошли, штаны обмочил…

Сколько лет прошло с тех пор, подсчитать трудно, один я остался, умерли родители, жену в дом привести не удалось, маленький я, некрасивый, а тех, кому нужна моя лавка, а не я, мне и даром не нужно. И вот позавчера, как вспомню этот день, мурашками покрываюсь, выгнали нас всех на улицу, встречать Великого и Непобедимого Гаджу-сана. Мое любопытство чуть меня и не погубило. Пробрался я в первый ряд, рост-то у меня маленький, хочется посмотреть все получше, и оказался неподалеку от группы представителей всех слоев общества. Держат наготове хлеб-соль, ждут Вождя… Машина подкатила вплотную к группе, дверца открылась, Гаджу-сан вышел из машины, и тут меня вытолкнули, это задние ряды поднажали, прямо под ноги Вождю. Растянулся я на дороге в пыли, а лицом на башмак Великого Учителя попал. Это ему очень, видно, понравилось, подумал, что я целую его обувь, поднял меня, отряхнул заботливо пыль с моего костюма, а потом пристально посмотрел мне в глаза и говорит: „Где-то, кацо, я тебя раньше встречал, глаза твои ясно помню“. Стою я столбом, язык от страха к зубам прилип, молчу и жду, когда меня казнить будут. Но тут группа встречающих ревниво оттеснила меня в сторону, и, может быть, их радость и спасла мне жизнь. Только я услышал, успел услышать, каждое слово Великого, обращенное к стоявшему рядом его спутнику: „Арчил, мы с тобой видели где-то этого человека, узнай!..“ Нырнул я поскорее в толпу и со всех ног домой. Переменил замаранные штаны на чистые, взял все деньги и ценности, какие были у меня, зашел к конкуренту, он последнее время проходу не давал своими предложениями, и выгодно продал ему лавку отца, чем его, как узнал, значительно подвел, здесь сказали, что все имущество бежавших конфискуется, даже если это имущество передано или продано другому. Чтобы меня не искали, сказал всем, что иду

на свадьбу, несколько дней дома не будет, и ушел навсегда. Уехал в приграничный район, где жил еще мой дядя, где я когда-то пас овец. Рассказал я все дяде без утайки. Любил он меня, как сына, своих детей у него не было в живых, погибли в горах Серры, помог, свел с знакомым караванбаши, не потребовал, чтобы я не говорил тому правды. Что я охотно сделал… Какое счастье, что у меня хватило ума и силы бежать! Какое счастье, что я жил один, без жены и детей! Какое счастье, что мои родители умерли и некого будет инквизиции казнить за мой побег!.. Иногда я затоскую по отчему дому, защемит сердце и невольно подкатит слеза, но как вспомню подозрительный взгляд Гаджу-сана, как вспомню тот ужас: что только двадцать минут отделяло меня от смерти, когда я выходил из дома конкурента, я уже заметил черную машину, стоявшую неподалеку от моего дома, и только чудо, ослепившее агентов, поверивших, что я действительно ушел на свадьбу, спасло меня; в то время как прочесывали все свадьбы в городе, я успел сесть на поезд, умчавший меня благополучно от смерти… И проходит тоска, я ощущаю лишь счастье от жизни… Правда, мне пришлось переменить имя и национальность и уехать на край света»…

Мир-Джавад не забыл о Гюли, о своей подстреленной газели, чье нежное тело снилось ему каждую ночь. После убийства сардара Али Мир-Джавад послал своих людей за Гюли, но посланные им вернулись ни с чем, вдова с дочерью уехали неизвестно куда, продали дом, сад, землю и всякую живность… Мир-Джавад отхлестал их по щекам.

— Олухи царя небесного, как шпионов ловить будете, если девчонку не смогли отыскать, они же не улетели по воздуху, не вознеслись на небо. Болваны, срочно расспросить, если нужно, то с пристрастием, соседей, кассиров на вокзале… Два дня вам даю, не найдете, куда уехала вдова с дочерью, пеняйте на себя!

Что значило это слово, никто из агентов не знал, но что за этим следовало, они настолько хорошо выучили, что «рыли землю» до тех пор, пока не вышли на одного односельчанина, который видел вдову в городе на базаре, куда привозил персики и немного анаши, жить-то надо, на продажу. Односельчанин очень удивился, увидев ее, они всем сказали, что уезжают в другой виллайят к родственникам, а вовсе не в город. В городе искать было труднее, но у Мир-Джавада были свои люди в каждом отделении полиции, всех своих он поднял на ноги, и через несколько дней Гюли привезли в его кабинет.

«Чувствовала я, что не забудет носатый мое тело. Отыскал, хотя мать клялась, что в городе нас никто не разыщет, ни один черт. Один черт нашелся, который отыскал. Интересно, как отыскал? Ладно, потом узнаю!.. Сказать ему, что у нас будет ребенок, или нет? Посмотрим… У матери ребенок тоже от него будет? Тоже мне, родственник. Кем он нам придется? Моему сыну — брат, потому что у них отец один, в то же время он брат и мне, у нас одна мать, а значит, — дядя моему сыну, но, раз он брат моему сыну, значит, он и мой сын, хоть и не я буду его рожать. А кем он будет своему отцу? Сын — это понятно, шурин, как мой брат, а еще?.. У матери родится сын и внук одновременно. Запутаться можно… Отыскал, чтобы жениться? Может, стыдно стало? Начальства боится? Припугнуть его?.. Нет, не испугается, не женится. Черта с два я с тобой буду жить просто так. Сначала женись, голубчик. Детей тебе нарожаю, будем жить, как люди»…

Мир-Джавад смотрел на Гюли и чувствовал, как переполняется нежностью и любовью его душа.

— Как расцвела ее красота, какое удовольствие будет одевать это тело, а еще большее раздевать. Дарить ей подарки наслаждение, — думал Мир-Джавад, разглядывая пристально каждую деталь ее тела.

Он гнал от себя другие, греховные мысли: ему хотелось здесь же, в кабинете, раздеть ее и на широком кожаном диване, который он конфисковал, где, уже не помнил, и наслаждаться ею, вместо этой утомительной работы.

— Нарочно скрылась? — спросил он ревниво.

— Какое тебе дело? Ты что, мне муж? — вскинулась Гюли. — По-твоему, нам надо было остаться на потеху всей улицы, а то и города.

— Тоже мне, саманный город! — презрительно бросил Мир-Джавад.

— Слушай, что ты ко мне привязался? — рассвирепела обиженная за родной городок Гюли. — Приехал, растоптал все законы гостеприимства, адат и коран в придачу, сделал свое грязное, черное дело и еще издеваешься. Ты, негодяй, еще и мать мою опозорил…

— Не говори глупости, женщина, нужна мне была твоя вдова, когда ты рядом.

— Ара, значит, ты хочешь сказать, она на стороне нагуляла ребенка?

— Это — шофер, э! Я ему скажу, он женится на твоей матери… Теперь ты довольна?

— Я буду довольна, если ты последуешь его примеру и женишься на мне, я тоже жду ребенка…

Мир-Джавад обрадовался.

— Молодец, ты делаешь меня мужчиной… Но жениться не могу. Не спрашивай: зачем, почему? Не могу и все!..

…Трудно объяснить то, что и самому не понять. На днях Атабек вызвал к себе с отчетом о конфискации. Остался доволен своей долей, суммой, отправленной в столицу, во дворец эмира, развеселился, как ребенок, а когда Мир-Джавад собрался уходить, вернул его от двери.

— Мальчик, почему ты не женишься? Женилка не выросла?

Мир-Джавад смущенно замялся.

— Шучу, шучу, — рассмеялся Атабек. — Пока не женись. Я тебе невесту подыскал: красивая, умная… Правда, я ее не могу уговорить, но ты надейся и жди. Я сказал, я помогу!

— Спасибо, учитель! — только и нашелся сказать Мир-Джавад.

Недоумевая, ушел и целый день не мог от волнения работать, — развлекался: достал из коробочки искусственных, сделанных из резины, мух, настоящих где зимой возьмешь, прилеплял их в разных местах, ходил, тренировался, сшибая ниткой резинки, затем привязал несколько «мух» к вентилятору, включил его, поток воздуха кружил «мух», и Мир-Джавад стрелял их «с лета».