Охота на овец
Шрифт:
– Н-ну да, – выдавил он с озабоченным видом.
– Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! – сказал я.
Он облизал пересохшие губы.
– Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы должны держать язык за зубами...
– Кто тебе приказал молчать?
Но Человек-Овца молчал, захлопнувшись, как ракушка. Вокруг было тихо, только ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.
– Успокойся, никто нас не слышит, – подбодрил я его.
Человек-Овца посмотрел мне в глаза.
– Ты про эти места ничего не знаешь?
– Ничего не знаю. А что?
– Ну, так ты знай: непростые это места. Странные тут вещи случаются. Больше мы ничего не
– Ну вот, а сам говорил – места здесь хорошие.
– Это для нас! – пояснил он торопливо. – Нам больше ни в каком месте жить невозможно. Если прогонят отсюда – нам идти больше некуда. И Человек-Овца опять замолчал. Я понял, что вряд ли вытяну из него еще что-либо осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.
– А этим ты зимой обогреваешься?
Он молча кивнул.
– Что-то я не видал никакого дыма.
– А мы и не разжигали пока. Снег выпадет – разожжем. Только дыма ты все равно не увидишь. Есть такой способ особенный! И он захихикал, очень довольный собой.
– И когда же выпадет снег?
Человек-Овца посмотрел на небо, потом на меня.
– В этом году снег ранний... Дней через десять, пожалуй.
– Значит, дней через десять дорога обледенеет?
– Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года...
– И давно ты уже здесь?
– Давно, – ответил Человек-Овца. – Очень давно.
– А что ты ешь?
– Травы всякие, корешки, ягоду. Птицу можно ловить, рыбу поймать небольшую.
– И тебе не холодно?
– Если зимой, то холодно.
– Смотри, если что нужно – могу поделиться.
– Спасибо. Пока ничего не нужно.
Человек-Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и зашагал в сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.
– А почему ты решил здесь прятаться от людей?
– Мы тебе скажем – а ты смеяться станешь!
– Думаю, что не стану, – сказал я. Что здесь можно увидеть смешного – я решительно не понимал.
– Никому не скажешь?
– Никому не скажу...
– Мы не хотели идти на войну.
С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение «моим плечом к его голове» описало бы ситуацию куда точнее.
– Какую войну? С кем?
– Этого мы не знаем, – сказал он и закашлялся. – Но на войну идти не хотим. И поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то и податься нам отсюда некуда.
– А родился ты в Дзюнитаки?
– Угу. Только не говори никому.
– Не скажу, – пообещал я. – Значит, город ты не любишь?
– Какой город? Внизу который?
– Ну да.
– Плохой город. Очень много солдат... – Он еще раз закашлялся. – А ты откуда пришел?
– Из Токио.
– Про войну что-нибудь слышал?
– Не-а...
Человек-Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы с ним больше не проронили ни слова.
– Может, в дом зайдешь? – пригласил я.
– Скоро зима, – покачал он головой. – Много дел надо сделать. В другой раз как-нибудь.
– Мне очень нужно увидеться с моим другом, – сказал я, глядя на него в упор. – Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не позже!..
Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.
– Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.
– Ну, хотя бы скажи ему об этом!
– Угу, – только и промычал он.
– Спасибо заранее, – сказал я.
На том мы и расстались.
– Если в лес опять соберешься – не забудь прицепить колокольчик, – сказал Человек-Овца на прощанье.
Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз, растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы
После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка «Выпеки Сам», обнаруженная в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном. «Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!» – уверяла меня реклама на задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем. Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год. На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт – компот из консервированных персиков.
На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской капустой и грибами.
На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком.
В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом.
Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.
Я снова начал толстеть.
На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать. Книга называлась, ни много ни мало, «Генезис Паназиатской Идеи», и была выпущена в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло плесенью. По содержанию – классический образец печатной продукции военного времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые пятна – строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года 30 в книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
30
26 февраля 1936 года был убит министр финансов Японии Такахаси Корэкио, выступивший против увеличения военного бюджета страны. Сразу за этим была предпринята попытка фашистского переворота. И хотя путч был подавлен, а многие лидеры ультраправых казнены, последовавшая за этим чистка в армии привела к активной милитаризации Японии накануне Второй Мировой войны. «Инцидент 26 февраля» до сих пор считается слабым местом в идеологии ультраправых, стремящихся доказать свою преданность национальным интересам Японии
Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до последней страницы – и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть были выписаны имена, а в левую – даты и места рождения самых ярых националистов – фанатиков «паназиатской идеи». Совершенно машинально я заскользил глазами по списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого меня сюда занесло. Место рождения – префектура Хоккайдо, округ такой-то... город Дзюнитаки.