Охота на Роммеля

Прессфилд Стивен

— Адские яйца! А это, случайно, не Чэпмен из Магдалены?

— Кто спрашивает?

Это был Стайн. Его две орудийные батареи, стрелявшие 25-фунтовыми снарядами (вернее, те пушки, которые еще функционировали), каким-то образом смешались с сохранившимися остатками нашего полка. Через пару ночей мы столкнулись друг с другом в лагере у командного грузовика полковника Л.

— Ей-богу! — обняв меня, воскликнул Стайн. — Встреча с тобой почти наполнила смыслом всю эту канитель!

Будучи капитаном, он выполнял обязанности майора. Я с трудом узнал его. Неприятный шрам от ожога пятнал одну половину лица. Позже другой офицер рассказал мне, что шрапнель раздробила Стайну колено. Вид у моего друга был усталый, но авторитетный. Капитаны

и лейтенанты уважали и любили его. Он был их командиром. Стоило ему появиться у грузовика, как тут же восстанавливался порядок.

На фронте вообще происходило что-то невероятное. Под гнетом отступления и неурядиц, после ряда необдуманных приказов, приведших к анархии, многочисленным потерям, смертям, ранениям и прочим бедам, в армии начал проявляться дефицит толковых лидеров. Эти жесткие обстоятельства породили плеяду ярких и талантливых офицеров. Но другие, показав себя бездарными слабаками, сложили с себя полномочия или подверглись презрительному пренебрежению солдат. Во многих воинских подразделениях реальными командирами становились младшие офицеры. Так случилось и со Стайном. Он был только капитаном, но порой выполнял обязанности полковника — причем справлялся с ними настолько хорошо, что мы даже не замечали разницы в погонах. Судя по стилю руководства и уверенности, с которой он отдавал приказы, не говоря уже о рвении его подчиненных, я думаю, Стайн вполне подходил на должность командира батареи. Но мне потребовалась ночь или две, чтобы понять простую истину: его фамилии не было в списках военного истеблишмента. На самом деле он стал командиром батареи по воле ситуации — точнее, принял эту должность в критический момент безвластия.

Стайн всегда ценился как умный наставник. Он использовал свой талант и на фронте. Раньше при отступлении орудийные расчеты, попав под прицельный огонь противника, просто паковали вещи и смывались. Они бросали снаряды, технику и пушки. Многие из них поступали так и теперь. Но Стайн наложил запрет на подобные действия. Он командовал двумя батареями и попеременно перемещал их вперед и назад — то есть одна из батарей осуществляла прикрытие, а вторая находилась перед танками и при необходимости стреляла по ним прямой наводкой. Иногда его подразделение так далеко выдвигалось к противнику, что действительно оказывалось перед самыми танками. Он учил своих людей действовать в последовательности «встал, пальнул, закурил, затем занял новую позицию и сделал то же самое». Стайн набирал корректировщиков огня из легкораненых солдат и из отрядов эшелона «Б», чьи машины были сломаны или подорвались на минах. Он снабжал их сотню раз чиненными рациями и трофейными грузовиками «Брен»; учил, как вызывать огонь при различных условиях; и всегда отдавал простой приказ: «Сделай жизнь невыносимой для немецких „Восемь-восемь“». За свою энергичность Стайн славился на всем нашем фронте.

Такой же умный офицер имелся и в нашем полку. Это был майор Майк Меллори — помощник комбата, с которым я встретился на серпантине у Соллума. В мирной жизни он работал театральным продюсером в Лондоне (а прямо перед войной помог Ирен Коли сняться в фильме «Ее сладкие грезы»). Никто не знал, насколько прежняя профессия подготовила его к должности командира, но в одном мы не сомневались точно: полковник Л. не вывел бы нас живыми из той мясорубки. Подгоняемые инстинктом сохранения, младшие офицеры группировались вокруг Меллори. Мы слушали его приказы. Мы делали все, что он говорил. Он стал de factoкомандиром батальона, а поддержка Стайна и двух-трех майоров из других войсковых подразделений обеспечила ему успех почти во всех начинаниях.

Высшее командование потеряло контроль над полем боя. Не имея сведений о расположении своих частей, и уж тем более о позициях врагов, штаб бригады не мог понять, что делать с теми и другими. В моем дневнике говорится о четырехдневном промежутке, когда приказы вообще

не поступали, а затем, возобновив свой поток, не имели никакого отношения к состоянию дел на нашем участке фронта. Их выполнение могло привести к еще большей трагедии, чем та, которая уже происходила.

— А не послать ли мне эти бумажки подальше? — сказал однажды Меллори, прочитав очередное вопиющее указание.

Когда он скомкал лист дешифровки и швырнул его в мусорное ведро, все офицеры захлопали в ладоши. И тогда Меллори объявил свой главный приказ:

— С этого часа забудьте о героизме. Если я услышу, что какой-то офицер совершил доблестную вылазку или принял красивую позу, клянусь небесами, я лично найду его и откручу ему тупую голову.

Он объявил вне закона все несанкционированные отступления.

— Никто не может собрать вещи и выйти из боя. Это плохие манеры.

Таким был стиль нашего нового лидера. Он вернул порядок. Он восстановил мораль и храбрость солдат. Меллори точно описал проблему и нашел ее решение.

— Враг атакует нас одновременно танками и противотанковыми орудиями, которые действуют вместе и слаженно. Немцы давят нас массой, а мы бросаемся на них жалкими кучками. Это самоубийство. Отныне мы будем наступать и отступать как единое целое. Взаимовыручка должна стать главным правилом.

Кроме «Грантов» с их 75-мм пушками, Восьмая армия не имела танковых орудий, которые могли бы стрелять фугасными снарядами, — к сожалению, только они были способны эффективно уничтожать немецкие «88» и их орудийные расчеты. «Хони» и «Крусейдеры» не годились для такой задачи.

И именно тут отличился Стайн. Заручившись согласием Меллори, он укомплектовал часть своих батарей 25-фунтовыми пушками, которые могли стрелять фугасами. Стайн всегда держал их наготове, хотя это было ужасно рискованным делом. Наши артиллеристы находились в чертовски сложном положении: им давалось лишь несколько минут, чтобы выстрелить и смыться. Пушки Роммеля тут же огрызались ответными залпами, а пехота немцев переносила огонь на нашу артиллерию. Поэтому мы, танкисты, держались поблизости, несмотря на опасность. 25-фунтовые пушки Стайна являлись единственным оружием, которое мы имели против «Восемь-восемь» и немецких «паков». Только эти пушки могли подбить T-III и T-IV на расстоянии в тысячу ярдов. Поэтому мы защищали их любой ценой. И это было не тактическим решением, а вопросом жизни и смерти.

— Послушайте меня, друзья, — предупредил нас Меллори на совещании в ночном лагере. — Я готов простить вам многое, но одного не потерплю! Не бросайте наших парней на милость врага. Не важно, как горячо вас припекает. К черту военный протокол и высокопарные речи о чести. Я просто не смогу жить, предав боевого товарища. И я никому не позволю проявлять такую трусость.

Мы нуждались в подобных назиданиях. Наши отряды оказались в абсурдном положении. Мы, как какие-то гражданские люди, искали смысл и решали проблемы, вместо того чтобы действовать по отработанной методике. Но у нас не было готовых вариантов. Хуже того, нам приходилось обучать новичков за несколько часов перед боем — иногда в ночь перед их первым сражением, — а по сути мы были почти такими же «зелеными», как и они. Свежие «тела» поступали из тыла и превращались в трупы еще до того, как мы узнавали их имена. Стайн воспринимал это спокойно. Остальные молодые офицеры старались следовать его примеру.

На тринадцатый день отступления, закончив пораньше вечерние дела, мы со Стайном выкроили несколько минут для разговора. Присев на откидной борт ремонтного грузовика, мы прихлебывали холодный чай с ромом — из той самой фляги, из которой он оживлял меня однажды ночью в Винчестере. Я поинтересовался, продолжал ли он писать стихи.

— Нет, черт возьми, и больше никогда не буду.

Он указал на танки и людей, которые собрались в ночном лагере.

— Такой материал требует прозы. Тут нужны короткие фразы — простые и сильные.