Охота на русалку
Шрифт:
— А сама она кто?
— Частный предприниматель. Да и какое вам дело до нее? Меня не интересует, кем она работает. Лишь бы я получала.
— Кем же ты, если, кроме тебя, уборщицы и повара имеются?
— У нее никто без дела не сидит. Все вкалываем.
— А тебя на сколько отпустили?
— На все критические дни.
— Как? Почему? Ты что, не кормишь Сергея грудью?
— С чего взяли? Кормлю.
— А откуда взялись критические дни? И как можешь, кормя ребенка, уходить от него надолго? Иль не раздувает молоком твои сиськи? Что-то врешь ты, девка, — прищурилась мать.
— И чего ты прицепилась ко мне? Когда я ходила беременной, со свету сживали, проклинали, попрекали всяким куском хлеба, смерти нам обоим желали, теперь в родительницы лезешь. Я ли тебя не знаю,
— Чего в пузырь с соплями лезешь? Иль думаешь, что я позволю с матерью так говорить? Живо за жопу и на улицу выкину! Коль с тобой говорят, отвечай по-человечьи! — громыхнул громом голос отца. — Никто здесь твое сучье не забыл и не простил! А то ишь хвост подняла, ссыкуха! — грохнул по столу кулаком.
Мать, почуяв поддержку, и вовсе выпрямилась. Но они не знали главного — их девчонка сумела прижиться в притоне и научилась стоять за себя сама. Она резко изменилась и тоже умела бросаться в атаку и одерживать верх.
— Мы до сих пор глаза на соседей не поднимаем. Все в лицо смеются из-за тебя. Обзывают грязно. Никогда не думали, что до такого позора доживем, — говорила мать.
— Это ты о ком? О Стешке? Так у нее обе телки не только ковырялись — по нескольку абортов сделали, — а и в венеричке канали с триппером. У Козыревых все трое «на игле» сидят. У Торшиных — сплошные алкаши, у Чурсиных две метелки — онанистки, их от пацанов до стариков весь город поимел. Кто еще? Мать Сергея? Так эта старая жаба молчала б в тряпку. Ей по молодости заделали пацана с похмелья, а потом нюхать отказались. В ее сторону даже дворняга не поссыт, последний бомж не оглянется. Никто из ваших соседей доброго слова не стоит. Мне теперь стыдно здороваться с ними, а ты на них ссылаешься. Давно ль сама осуждала всех за пьянь и блядство? А я об них ноги не оботру! А в эту старую Серегину мамашу и высморкаться побрезгую! Кем меня стыдите? Помойкой! На наших соседей даже бомжи не оглядываются! Куда им кого-то судить? Пусть свое говно почистят вначале. А и вы родители сраные! За целый месяц не удосужились поинтересоваться мной, только помянуть горазды, лишь бы повод нашелся! Где ж ваше человечье? Теперь о внуке спрашиваете, будто поверю, что беспокоитесь о нем. Неродившегося проклинали вместе со мной. Чужие люди оказались сердечнее и добрее!
— Мы спрашивали о тебе всюду — в больницах, милициях, родильном доме. Нам в последнем ответили, что родила и две недели назад выписалась, тебя забрали из роддома муж и свекровь. Мы к Серегиной матери пошли. Та ни слухом ни духом о вас. Вылупилась от удивления. Мы и вовсе ничего не могли понять — какой муж, откуда свекровь? Но нам весь роддом поклялся в сказанном, — говорил отец.
— Ты и вправду вышла замуж? — спросила мать.
— Правда! Отстань! Только вас в моей новой семье видеть не хотят. Узнали всю правду, как со мной обошлись, назвали ублюдками и сволочами, запретили даже вспоминать о вас. Приехала крадучись к бабке. Потому ко мне ни шаг! И не ищите! Когда сыщу время, сама приеду!
— Лелька, ну а позвонить мы можем тебе? — опомнилась мать.
— Не стоит. Сама позвоню, когда мои куда-нибудь отлучатся, как сегодня.
— А мужа как зовут? — спросила мать.
— Тебе до того какое дело? — огрызнулась Лелька.
— А живешь где? — посуровел отец.
— Адрес не дам. Он не для вас. Не хотят мои видеть…
— Интересно, они знать нас не желают, а где ты взяла деньги на продукты? Здесь не на сотни, тысячи две потратила! — оглядел отец гору харчей и спросил: — Украла?
— Нет! Я поначалу была домработницей. Мне заплатили. Потом на мои мелкие расходы давали. Скопила я и приехала, — врала Лелька. И, вконец запутавшись, поспешила уйти. Врать она не умела, только училась, и получалось у нее с этим плохо. Обязательно попадалась на брехне.
— Так ты не забывай нас, наведывай! Мы хоть плохие, но свои, — беспомощно вспомнил отец. А бабка, прижавшись к внучке, попросила шепотом:
— Береги себя, Лелька! И не забывай нас…
Прошел год. Девка стала королевой притона. Попасть к ней на ночь было непросто. Ее предпочитали всем другим самые богатые и щедрые клиенты. Ее осыпали деньгами и подарками, никто в притоне не
— Где вы? Где я? — вскакивала ошалело и залившись слезами, роняла голову на подушку.
«Вернуть бы хоть миг из прошлого, когда все было чистым и Сережку любила без денег, — думала Лелька. — А сынок уже, наверное, своими ножками ходит. Эх, дура! Ну а куда я делась бы с ним? Никому не нужны! Выходит, и у него моя доля — чужие родней родных. Что толку душу рвать? Он давно живет за границей, и мы никогда уже не увидимся… Да и что он увидел бы со мной? Пьянки и хахалей? В радость ли такое ему? Небось сама росла нормально, ничего грязного не знала. Ну а что теперь стала б делать? Жизнь дала трещину. Если не притон, куда делась бы? Головой под машину! И сама сдохла б, и ребенка не стало. Хоть кому-то нынче радостью растет. Но как охота глянуть на него хоть одним глазом. Наверное, что-то уже лопочет, чужую тетку мамой зовет и никогда не узнает правду. Кто ему скажет?» — вздыхает девка и, вспомнив о Сережке, материт парня по-черному, упрекает за сына, за свою изувеченную судьбу. Успокаивается, лишь когда в дверях появился очередной клиент.
Сколько их перебывало в этой комнате, Лелька давно сбилась со счета. Ни к кому ее не потянуло. Поняла все по-своему. Она не верила никому. И хотя хахали в порыве страсти клялись ей в любви, Лелька криво усмехалась, вспоминая давнее объяснение Сергея. Оно было первым, она поверила. Теперь — ни за что!
«Все вы кобели и козлы! Приспичило, вот и несете дурь! То для вас любовь? Лишь бы своего добиться и ублажить похоть. Что будет дальше — плевать! А и мне на всех…»
— Давай шевелись, иль уснула? — щипал за задницу и бока очередной хахаль. Он измотал девку до утра, пользовал ее под музыку, исщипал грудь, живот и задницу. От того получал наслаждение. Худой и заросший до бровей, весь серый, морщинистый, он измучил Лельку до изнеможения. Уходя, мужик пообещал вернуться вечером, и девка в ужасе закрыла лицо одеялом, застонала от неприязни. Тот понял иначе. И вечером впрямь заявился. Его первого обокрала Лелька; как только он задремал под утро, обшарила все карманы и вытащила пятьсот долларов. Две тысячи баксов оставила. Клиент перед уходом пересчитал. Косо глянул на Лельку, вмазал пощечину:
— Верни, стерва! Я за тебя бандерше сполна отдал!
— Тянул не ее, а меня! За свое взяла! Пошел вон, покуда не выдернула ноги вместе с мудями! Ишь прыткий! На халяву к жене подваливай! А будешь выступать, живо вышибал позову. Ничему не порадуешься. Забудешь дорогу в притон. Жаль, что не все у тебя выгребла! — И вернула пощечину.
— Сучка грязная!
— Чего? А ну повтори! — поддела в пах коленом. И в ту же секунду открыла дверь. Гость вылетел в коридор с воем, а Лелька закрыла двери. В тот день она отдала бандерше двести баксов из украденных.
Девка за прошедший год не только скопила хорошую сумму, но и прекрасно оделась.
Иногда в критические дни она выходила в город погулять. Средь горожан, как заметила, у нее появилось много знакомых. Одни отворачивались, чтоб не заподозрила жена знакомства с путанкой, другие, наоборот, приглашали прокатиться в машине на дачу. Лелька отказывалась. Она решила заглянуть в магазины, подобрать себе модные туфли, костюм или платье, заодно в ювелирный заскочить, поглазеть на новинки. Едва ступила к двери, ее схватили за локоть. Лелька оглянулась. Отец… Он держал руку мертвой хваткой. Лицо бледное, перекошенное. Глаза из синих стали серыми. Лелька знала, таким он бывает в бешенстве, и ей захотелось поскорее вырваться, убежать, спрятаться от этого человека куда угодно. Попыталась выдернуть руку, но куда там. Пальцы отца вцепились наручниками.