Охота на зайца
Шрифт:
— Так вы говорите, что не были гангстером?
— Я честный человек. Давеча я вам сказал правду, я всю жизнь был бухгалтером.
— Вот эти-то хуже всего. Идут сразу после автомехаников. А почему больше не работаете? У вас ведь по счетной части безработицы не бывает. Лень стало?
Похоже, я сморозил глупость. Он на меня так посмотрел, что мне даже извиниться захотелось. У него в точности такое же выражение лица, как у того аргентинца. Иммигрант, которому отказывают в убежище.
— Я сойду, как только будет возможно. Не хочу подвергать вас риску. По крайней мере дольше, чем надо. Примите мои извинения. Вам нужно поспать, и мне тоже. Но прежде чем вернуться в свой ящик,
— Как бы там ни было, сидеть вам здесь еще два часа. А воду вы всю выпили.
— У меня горло так пересохло, что я ничего проглотить не смогу. А лекарство надо принимать каждые два часа. Это не каприз.
Усталость… Эта борьба утомляет меня еще больше, чем отсутствие сна. Пилюля… У этого типа просто дар какой-то ставить меня в тупик со своими дурацкими нуждами. А я, сам не понимаю почему, не могу ему отказать. Он меня в дерьмо толкает, но у меня при этом впечатление, что он искренен.
— Ладно, пойду поищу. Но в такое время это непросто. Может, мне четверть часа понадобится. Подождете?
Он смотрит на свои часы и кивает в знак согласия. Опять возня с висячим замком; он вытягивается во всю длину на банкетке, и я выхожу.
В тамбуре на целых пять градусов ниже, чем в вагоне, не надо забывать, что сейчас середина января. Обычно на мне мой синий форменный пуловер, который отлично сочетается с белой форменной рубашкой и серыми форменными брюками. Но я его забыл дома, и в нем сейчас наверняка Катя спит. А белый цвет моей рубашки уже далеко не такой форменный, каким должен быть, мне это в нашей лавочке уже неоднократно ставили в упрек. Но, несмотря на все советы Ришара, мне так и не удается иметь приличный внешний вид. Старший инспектор, по прозвищу Лощеный, всегда острит, когда видит нас вдвоем в конторе: «Месье Антуан, объясните, пожалуйста, почему, когда вы уезжаете в рейс, впечатление такое, будто вы из него возвращаетесь, а ваш товарищ, наоборот, по приезде выглядит так, будто никуда не уезжал?» Сначала я в ответ брякал какую-нибудь заранее приготовленную чушь, но со временем стал просто пропускать это мимо ушей. Я так и не нашел достаточно хлесткого ответа, который бы раз и навсегда отбил у него охоту прохаживаться на мой счет.
Где мне найти воду и при этом не получить по шее? У Беттины? Она спит сидя, подложив под голову свой рюкзак, и у нее нет ничего похожего на бутылку. У Ришара? Эрика? Не стоит лезть на рожон. Я знаю пределы корпоративной терпимости. Нет, надо отыскать кого-нибудь новенького, одного из тех немногих, кого я еще не доставал сегодня ночью.
Направление: к голове поезда, с риском налететь на итальянского проводника в самый разгар швейцарского контроля.
Весь второй класс эгоистично храпит. Может, в первом? Почему бы и нет. Я в довольно приятельских отношениях с одним кондуктором из старичков. Зовут его Мезанж. Обычно он раньше Домо никогда не ложится. Он у нас вроде арабской лавчонки, знаете, из тех, что открыты круглые сутки. На самом-то деле выбора у меня нету. Моя удача в том, что у кондукторов нет служебного купе, все, что можно, отдано толстосумам, и поэтому они устраиваются прямо в коридоре, на откидной койке. Можно с первого взгляда определить, спят они или нет. Мы, молодые подмастерья из заурядного второго класса, благодушно посмеиваемся над этим в своих отдельных служебных квартирках.
— Только не говори, что ты спал, я сам видел, как ты лед в ведерко накладывал, — говорю я.
— Не трави душу. Тут один свекловод захотел среди ночи шампанского да два бокала в придачу! При этом едет один. В последний раз, когда меня об этом
— Это тот самый, который сказал, что ты ему напоминаешь какого-то очень любимого человека?
— А, так я тебе уже рассказывал… Для начала, сам-то ты чего еще на ногах?
— У тебя чуточку воды не осталось?
— Воды? С такой рожей, как у тебя, скорей скотча надо хлебнуть.
— Неужто так заметно?
Прежде чем я двинулся обратно со своим видом свежеоткопанного покойника, он удержал меня за рукав.
— Сегодня сплошные свекловоды, ну их. Не бери с меня пример, не мотайся всю жизнь по рельсам, это позвоночник уродует.
Мезанжу доставляет удовольствие называть придурков «свекловодами».
— Почему же ты сам не уходишь? — спрашиваю я.
— Потому что мой позвоночник уже пропал, да и к пенсии слишком близко. Ты как думаешь, были бы у меня бабки, болтался бы я ночами на колесах?
— Да.
Он отпускает мой рукав и разражается смехом. Затем насильно запихивает мне в карман четвертушку «J&B». Я издали машу своим литром воды, а он мне — своим шампанским.
Я отсутствовал дольше четверти часа, через десять минут прибываем на таможню, так что тянуть волынку некогда. Мне нужно продержаться до Милана. Ровно два часа. Два часа, чтобы не потерять работу, которую все равно намереваюсь бросить, потому что она меня больше не забавляет. Это не говоря о неприятностях, которые меня ждут, если в моем купе обнаружится тип, которого разыскивают невесть за что. Я мчусь в одной рубашке сквозь поезд-призрак с заиндевелыми окнами, цепляясь за металлические поручни, чтобы еще больше добавить себе скорости, и перепрыгиваю через вагонные стыки в гармошках, пахнущих мокрой резиной. А ведь мое место в теплой Катиной постели. Когда я качу по рельсам ночами, когда все летит кувырком, я думаю только о ней. Никогда о Розанне. Она — это когда все хорошо, маленькое римское облачко. Я стою не больше, чем все те жлобы, которым читаю мораль.
— Пейте и возвращайтесь в ящик, подъезжаем к Домо.
Он тихо просыпается и достает из кармана пузырек с белыми таблетками, этикетку невозможно рассмотреть. На его лице мука.
— Вы мне тут в обморок не хлопнитесь?
Он делает знак рукой, что, мол, нет, и продолжает пить. По его щекам струится пот. До настоящего момента я был не слишком обеспокоен его речами про сон, но, глядя на эту трупную маску, уже не знаю, что и думать. Он без понуканий залезает в укрытие.
— Американец ведь должен был довезти вас до Лозанны, верно?
Его «да» больше напоминает последний вздох умирающего, как это показывают в кино. Я поспешно хватаю простыню и иду в туалет, чтобы намочить ее.
— Возьмите это.
Он прижимает ее к своему лицу так, будто целует женщину. В голову мне приходит другая мысль, я бегу в купе Беттины и умыкаю оттуда шесть подушек, которыми она по-прежнему не желает воспользоваться. Она спит, положив под щеку сжатые кулачки.
— Еще вот это возьмите. Я прошу у вас только десять минут на таможню. Десять минут, если все пройдет как обычно.
«Да» — глазами.
У меня глубокое презрение к храбрецам, и я знаю почему. Они зеркало моего собственного малодушия. Я боюсь, что мои руки выдадут мой страх, и не знаю, что у меня при этом будет с лицом, — у людей ведь нет привычки изучать в подобных случаях свое отражение. Во время первой таможни я еще не знал, что какой-то напыщенный дурак сидит, скорчившись, в моем бельевом баке. И все прошло как обычно.
Поезд остановился, я вижу их на перроне, готовых подняться. Швейцарцы проходят первыми, они довольно улыбчивы и даже говорят мне «здрасьте».