Охота пуще неволи
Шрифт:
— С волками жить — по-волчьи выть, — только и сказал он.
Я подошел к воде. Она была теплая и вонючая. Простудиться сложно. Дно илистое, стоило только ступить на него, сразу поднимались пузыри. Слышно было даже, как они лопались с мягким бульканьем. Неприятная штука, если учесть, что в нее надо на четвереньках входить, да еще условие — пока не скроешься под водой.
Игра кончилась. Радостная шатия-братия начала подгонять мотоциклы к воде и включать фары. Надо, чтоб все видели, как дурак в воду полезет.
Люси в общем веселье участия
Когда Валька проиграл, она, так и не сказав ни слова, поднялась и пошла разворачивать свой мешок.
Валька посмотрел ей вслед и бросил карты.
— Продул, — сказал он.
— Да, тут уж ничего не поделаешь, — подтвердил Жмакин. — Зря ты короля сбросил. Это тебя и погубило.
— Продул, — уже в который раз сказал Валька, перебирая в руках последнюю взятку.
— А правда, что карточный долг — долг чести? — поинтересовался Шурка и выпятил вперед свою знаменитую нижнюю губу.
— Чистая правда, — ответил Валька и похлопал Шурку по спине. Не хотелось бы мне, чтобы он меня вот так похлопал, с такой вот улыбкой.
— Да, я тоже слышал, что если в карты проиграл, то дело чести — выполнить свой долг, — зачастил парень с Чечеловки, все забываю, как его зовут.
Валька с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Куражиться над дураком — святое дело.
От фар на воде образовался светлый круг, и вода уже не казалась такой черной и густой. Валька стоял на берегу в полном своем наряде и переминался с ноги на ногу. Жмакин — старик хитрый, он и в карты сел играть, разувшись, чтобы в случае проигрыша в воду лезть босиком.
— Ну что ж, — сказал Валька, — надо лезть. — Он как-то беспомощно оглянулся, словно ожидая, что его начнут отговаривать, и неуверенно стал на четвереньки.
— Ха-ха! — радостно залился чечеловский. — Гляньте, получается! Вроде никогда и не ходил на двоих!
— Во-во! — одобрительно сказал Шурка. — Там, глядишь, и еще одна диссертация будет... Докторская! Скажите, доктор, не кажется ли вам, что человечество напрасно поднялось на задние лапы?
Валька не отвечал. Потом, когда немного стихло, он спросил:
— А задом можно?
— Можно, Валька, — сказал я. — Давай задом... Тебе виднее! Но хороша отдушина, а?
Валька повернулся к нам лицом и медленно двинулся к воде. Постепенно погрузились его ботинки, а когда вода поднялась до колен, в иле скрылись и ладони. От взбудораженной донной грязи понесло несусветной вонью. Тогда Валька набрал в легкие воздуха, быстро засеменил вглубь и через несколько секунд скрылся. Зафиксировав погружение, он поднялся. Вода лилась с куртки, на ушах повисли гнилые оборванные водоросли, а руки казались окровавленными — с них стекала черная жидкая грязь. Валька медленно вышел из воды и начал раздеваться. Потом ходил к песчаному берегу умываться и мыть ботинки, я помог ему выкрутить джинсы. Надев жмакинский свитер, Валька сел к костру.
И в этот момент из лесу вышла зареванная Люси и закатила истерику.
К чести Вальки надо сказать, что все это время он молча сидел у костра и смотрел в огонь. Будто ничего не видел и не слышал.
А утром все было нормально. Встали мы еще на зорьке, позавтракали и разбрелись по камышам. Но тут выяснилось, что стрелять нечего. Не было дичи в этих местах. То ли разлетелась она куда глаза глядят, напуганная охотниками, то ли ее и не было здесь никогда. Просидев до обеда, я так и не увидел ни одной утки. Да и какая может быть утка, если стоило поудобнее устроиться, как рядом слышался бас какого-нибудь детины:
— А ну, мотай отсюда подальше! Не видишь — занято!
Отойдешь в сторону, снова вопль — кому-то на уши наступил. Пройдешь вперед — тебе уже стволом в спину тычут. Иногда появлялся чирок. Загнанный, обезумевший, носился он над камышами, и на всем его пути гремела канонада. Из мощных стволов в чирка неслась мелкая дробь, картечь и даже кабаньи пули. За полетом несчастной птицы, у которой от страха и усталости остались одни перья да кости, можно было следить по грохоту. Оглушающая волна залпов прокатывалась над камышами и стихала за лесом.
Потом наступила тишина. То ли чирка наконец сбивали, то ли он, обессилевший, падал и подыхал в родной стихии. По моим подсчетам получалось, что на каждую единицу живности уходило около трех килограммов дроби, картечи, пуль, шарикоподшипников, рубленого свинца...
Когда я пришел на привал, все уже были в сборе и брезент прогибался от яств — сала, чеснока, колбасы, ломтей хлеба. Конечно, бутылочка тоже стояла. Было даже сухое вино. Для непьющих.
А потом случилось еще одно событие. Раздобревший Алик в седле своего мотоцикла обнаружил мышь. Она еще дома влезла в железный карман седла, где все пахло колбасой, и прибыла сюда. Кошмар! Как только ее не раструсило...
Что тут началось!
Общими усилиями мышь извлекли из-под седла, дали каждому посмотреть на нее, подержать на весу за тонкий хвостик, пощелкать пальцем по мягкому вздрагивающему животу.
Алик стоял счастливый и улыбающийся.
— А я уж думал, что без дичи домой поедем, — сказал он, ошалев от счастья.
— Ишь, злодейка, — проворковал Шурка. — Ишь, болезнетворное создание!
— Мышь, она чуму переносит, — серьезно сказал Валера.
— А сколько она добра народного съедает! А сколько добра съест все ее потомство! Ужас! — подхватил чечеловский.