Охота

Цыбульский Кирилл

Усадив маму так, чтобы ей было удобно, Кевин взял слабые руки с тонкой натянутой кожей и одну положил рядом с тарелкой, прикоснувшись костяшкой большого пальца, а другую поднес к кружке, обозначив ее легким стуком ногтя о стекло. Так он очертил границы, чтобы слепнувшая мать могла ориентироваться в паре десятков квадратных сантиметров.

Рита Спаркс делала успехи. Она выучила маршрут от кровати до туалета и перестала будить Кевина по ночам. Она научилась зачерпывать ложкой суп и даже почти не проливала его на одежду. Она стала мыться сама.

– Что это у нас сегодня? – спросила Рита.

– Твоя

любимая курица в твоем любимом соусе, мама.

– Ох, ты меня балуешь, дорогой.

Женщина вытянула вперед ладонь, и Кевин подставил к ней щеку. Рита погладила сына по лицу, улыбаясь, и принялась за свою любимую курицу.

Зрение стало снижаться около года назад, за это время хрусталики успели помутнеть. Теперь, когда мать смотрит на сына, ей приходится вспоминать его лицо, потому что оно исчезло. Его место заполнила темная пелена.

Рита Спаркс обсасывала суставы куриных ножек, оставляя лишь голые кости. Кевин любил радовать мать. Какое-то время он наблюдал за ее довольными жестами и вслушивался в хруст хрящей, лопающихся на зубах. Порой Кевин, задумавшись о чем-то, приступал к ужину только после вопроса матери, заметившей тишину со стороны сына, все ли в порядке.

Рита насладилась курицей с киноа и сняла салфетку, заправленную под воротник шерстяной рубашки, оставшейся чистой. Все капли жира впитала забота сына. Рита убрала вторую салфетку с колен и поблагодарила Кевина за прекрасный ужин. Она осталась за столом и смотрела на кухонный шкаф, слушая, как жует ее сын, и представляя его лицо. Оно было красивым, благородным, как видела мать.

Кевин отложил приборы и, чиркнув спичкой, зажег конфорку газовой плиты. Засвистел чайник. Когда вода в кружках начала темнеть, Рита Спаркс сказала:

– Знаешь, сынок, почему-то я сейчас вспомнила одну историю из твоего детства, нашу любимую с твоим отцом. Ты ведь понимаешь, о какой я истории?

– Да, мама, понимаю.

– Можно я ее расскажу?

– Конечно, – ответил Кевин.

Глава 3

Терри срывал один портрет за другим, и на всех было его лицо. Он запихивал скомканную бумагу под куртку и оглядывался. Поле усеивали его физиономии рядом с цветными номерами девочек, то есть на самом видном месте.

Терри будто проснулся знаменитым: на каждом углу его фотографии, а рядом девочки на любой вкус. Прохожие должны бросаться за автографами и надеяться пожать его руку, однако за кругленькую сумму, обещанную на портрете, сделают они это с ножом в рукаве.

Черт, подумал Терри Коул, то дерьмо, в которое он вляпался вчера в баре, оказалось глубже, чем он себе представлял. В этом районе обитают все его ночные друзья – да в этом районе все улицы, казалось, ведут в Эдем – и Терри Коул был слишком запоминающимся, чтобы его не узнали. Он поднял черный воротник и спрятался в нем по уши, хотя по уши Терри был только в дерьме.

Мужчина в черной крутке перешел дорогу и, осматривая фонарные столбы и плакаты, направился обратно, в сторону окна в общежитие. Он должен был залечь на дно.

Терри Коул возвращался тем же путем, но теперь его сопровождали пустые, не больше арахиса, глаза, сошедшие с фоторобота. На него смотрели со всех сторон, и чем чаще он замечал своих клонов, тем более пугающими они

выглядели. На языке Роршаха [1] эта клякса означала бы страх. Надо сменить внешность и какое-то время не появляться на людях, узнать, какие слухи скребутся в стенах общежития.

1

Герман Роршах – швейцарский психиатр и психолог, автор теста исследования личности «Пятна Роршаха».

Черный, как пятно на ориентировке, Терри Коул подошел к окну, и оставалось лишь проникнуть сквозь щель металлической решетки, когда навстречу выбежала женщина. Она заметила иностранца в черной куртке и изучающе осмотрела через линзы очков, увеличивающие ее глаза, как лупы. Женщина рассматривала прохожего, замедлив шаг. Ее не покидало чувство, что он кажется ей знакомым, что она его где-то видела, но не могла вспомнить, где именно. Терри Коул глубже утонул в воротнике и прошел мимо, задержав дыхание.

Он вернулся, лишь убедившись, что подозрительная дамочка исчезла. Терри огляделся в последний раз и, расстегнув куртку, достал из-под нее помятую и порванную от злости бумагу. Он бросил ее в окно комнаты, подпрыгнул, подтянулся и скрылся в темноте.

Терри Коул уставился в потолок. Тело почувствовало расслабление впервые за несколько часов и глубже обычного продавило кровать с панцирной сеткой, похожей на кольчугу. Без матраса тело качалось на железной чешуе от малейшего движения, и Терри плыл на волнах собственного дыхания, оставаясь на месте.

Он лежал в кожаной куртке и обуви, а на полу лежали обрывки его лица со следами от подошвы. Терри хотел уснуть, но сон обходил его стороной, отдалялся и пятился.

Терри Коул боялся, что жизнь захлопнется в этой комнате, что он так и останется здесь, на земле, где-то между Эдемом и Адом. Нельзя было включать свет и закрывать окно, все должно было оставаться таким, будто в комнате пусто.

Иностранец ждал ночи, чтобы воскреснуть. Он качался на волнах кольчуги и слышал речь со всех уголков планеты, проходящую по коридору. Рядом с его лицом, по ту сторону стены, стучала такая же железная койка, но с матрасом, с чистым постельным бельем, она стучала сильными поступательными движениями с большой амплитудой, а под конец стучала еще сильнее. Терри слышал лишь: стук, стук, стук. Он ничего не значил. И тихие стоны сучки Эльзы прямо на ухо ничего для него не значили; как и то, что Терри ни разу не пропускал этих стонов, чтобы прижаться как можно ближе к стене и, спустив штаны, представить, что это он заставляет жаркую мулатку кричать.

Терри Коул свернулся в позу зародыша и уставился в стену, не смыкая глаз до наступления темноты.

Последние шаги стихли. Комендант заканчивал обход, спускаясь с четвертого этажа, проверив выключенный газ и воду. На выходных общежитие пустовало. Вечером большинство студентов разбегалось по клубам и барам, а те, кто остались, снимали стресс в своих комнатах.

Жирный комендант бросил ключи на свой стол и хлопнул дверью, запершись изнутри. Шторка у окошка в его кабинет затянулась до утра.