Охота

Труайя Анри

— Бедная женщина! Такая страшная трагедия и такой ничтожный финал… Никто из нас не представляет собою монолита, никто не может быть цельным всегда… Что у меня сегодняшнего общего с позавчерашним подростком? Вы увидите, молодой человек, вы увидите, что жизнь лепит нас, не спрашивая о нашей воле… И не только лицо меняется с годами…

Я лихорадочно сжал в кармане револьвер. «Теперь или никогда!» — решил я. И сразу же понял, что никогда не смогу выстрелить в этого безоружного, доверяющего мне человека. Симпатия, которую он ко мне проявлял, смела остатки мужества. Я думал: надо совсем не иметь воображения, чтобы осмелиться выстрелом в упор превратить живого, мыслящего человека, человека, строящего какие-то планы, хранящего воспоминания, о чем-то горюющего, чему-то радующегося, чего-то боящегося, — в кусок мяса. В мертвую

материю. Вот в чем дело: у меня-то воображения слишком много! Это оно не позволяет мне действовать! Я не могу… Потому что вот он сидит передо мной, шевелит губами, качает головой, роняет слова, вот он сидит передо мной, барон Жорж де Геккерен д’Антес, победитель Пушкина… Пушкина, который сегодня всего лишь молчаливый призрак… Барон осторожно взял со стола письмо с почти выцветшими чернилами, пробежал текст глазами, задумался, письмо выпало у него из рук… Я понимал, что он не в силах вырваться из плена памяти, что он все еще там — в своей бурной юности, рядом с Натали, на белом снегу близ Черной речки…

— Может быть, взять да и сжечь все эти бумажки? — вдруг спросил барон. — Когда приходит осень, надо без колебаний ступать по мертвым листьям, чтобы выйти из лесу!

А у меня больше не было сил сопротивляться искушению. Я вскочил на ноги и забормотал:

— Простите! Мне нужно уйти!..

— Уже? — недоуменно взглянул на меня Дантес.

— Да… да…

— Вам нездоровится?

— Н-нет, месье…

— Рассчитываю на вас завтра!

— Конечно, обещаю…

Наконец я на улице! Помчался так, будто за мной уже началась погоня, будто меня вот-вот настигнут, будто я слышу стук копыт за спиной. Когда прибежал домой, на меня напал кашель, приступ был страшный, просто грудь разрывалась, и к тому же я почувствовал во рту какой-то противный кислый привкус. Поднес руку к губам и отнял ее — всю в красной слизи. Не кровь Жоржа Дантеса обагрила мои руки — моя собственная! Ирония судьбы! Поистине гротескная ситуация! Болезнь напомнила о себе в самый неподходящий момент… Первый тревожный звонок со времени моего приезда во Францию… А может, ничего, может, обойдется? Нет, я бессознательно переоценил свои силы, вот провал намеченных планов тут же и сказался на здоровье… Раз я тряпка, ничтожество, не способное исполнить клятву, мне и жить незачем. Не заслуживаю я жизни.

Резким движением я выхватил из кармана револьвер и приставил дуло к виску. Холодное прикосновение стали отрезвило меня. Я не смогу убить себя точно так же, как не смог убить Жоржа Дантеса. Мозг мой бурлил, рука оставалась безвольной. Я сжимал рукоятку, но не нажимал на спусковой крючок. Прошло какое-то время, показавшееся мне нескончаемо долгим, рука моя повисла, сам я рухнул на кровать и разрыдался. Гравированный Пушкин со своего почетного места смотрел на меня с ироническим состраданием. Он не гневался на меня — он меня жалел… И это было хуже всего. Пророческие строфы, написанные Пушкиным за год до гибели, зазвучали в моей голове:

Я памятник себе воздвиг нерукотворный; К нему не зарастет народная тропа; Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа. Нет, весь я не умру! Душа в заветной лире Моя прах переживет и тленья убежит — И славен буду я, доколь в подлунном мире Жив будет хоть один пиит. Слух обо мне пройдет по всей Руси великой, И назовет меня всяк сущий в ней язык: И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий Тунгус, и друг степей калмык… [19]

19

А. С. Пушкин. «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» (1836). (Примеч. автора.)

Назавтра я пришел на авеню Монтеня без револьвера. Жорж Дантес принял меня более чем любезно, продиктовал еще

несколько страничек — все бесцветные, скучные, ничем не привлекательные, даже пошлые порою подробности его прошлого. Ничего интересного. Но он был увлечен. А потом вдруг, словно поставив преграду потоку воспоминаний, заявил:

— Я намерен отправиться в конце недели в свое поместье в Сульце. Пора отдохнуть. Думаю пробыть там месяц или два. Как вы смотрите на то, чтобы поехать со мной? Эльзас — совершенно волшебный край, обстановка будет самая что ни на есть семейная, и работать мы сможем спокойнее, чем в Париже.

Это приглашение привело меня в ужас. Предлагая мне разделить с ним прелести сельской жизни, барон возвращал меня к первоначальному намерению. Искушал сделать там то, чего я не смог осуществить здесь. Он хотел любой ценой превратить меня в убийцу, а себя — в жертву. Но… почему бы и нет? Какое значение имеет дата? Все эти числа… это просто цифры, напечатанные на листках календаря… 10 февраля, 25 марта или 2 апреля — кому какая разница? Важен только результат, один лишь результат. Все зависит от меня самого и от обстоятельств. Я снова запаниковал. И… услышал, как произношу дрожащим голосом:

— Благодарю вас, господин барон… Ваше приглашение глубоко меня тронуло… Я вижу… я вижу в нем доказательство великого доверия… но увы… увы… я не могу принять это лестное предложение… Мое здоровье в последнее время ухудшилось… у меня слабые легкие… и на самом деле я приехал во Францию лечиться… Зима в Париже неблаготворна для меня… мне давно пора быть на юге… и я рассчитывал уехать совсем скоро… как можно скорее…

На его лице отразились досада и разочарование: все было так хорошо придумано. Мы договорились переписываться, договорились, что я приеду к нему в Эльзас или в Париж, когда пройду полный курс лечения солнцем и морским воздухом в Ницце. Столь отдаленная перспектива меня успокоила: словно тяжелый груз свалился с моих плеч. В конце дня Жорж Дантес спросил, увидимся ли мы с ним еще раз до моего отъезда на юг.

— Не уверен, месье, — торопливо ответил я. — Мне нужно уложить вещи, и я попытаюсь отправиться в путь завтра же.

Я бежал от него, как от дьявола-искусителя. Мне чудилось, что я не обрету спокойствия, пока между мною и Жоржем Дантесом не проляжет расстояние в несколько сотен верст… Дантес не настаивал, он пожелал мне счастливого пути и быстрейшего выздоровления, выплатил жалованье. Я положил деньги в карман с острым чувством вины. Мне было стыдно. Мне было плохо. Благодаря подлому, низкому облегчению мои мышцы расслабились, но и мысли будто размякли… Неужели я и сейчас тот самый человек, что мечтал принести Дантеса в жертву на алтарь Пушкина?

В прихожей я встретил мадемуазель Изабель Корнюше и почему-то страшно разволновался. Не решаясь взглянуть ей в лицо, промямлил, что в ближайшее время покидаю Париж.

Ее это удивило.

— Господин барон, однако же, говорил, что намеревается пригласить вас с нами… в поместье… в Сульц… — бормотала она.

— Действительно, господин барон пригласил меня туда, — сказал я, — но мне совершенно необходимо поскорее оказаться на юге Франции.

— Вас там кто-то ждет? — не сдержала любопытства пепельная барышня, и в ее прекрасных серых глазах мелькнуло меланхолическое лукавство.

— Доктор! — воскликнул я, улыбаясь до ушей. — Он полечит меня, и я вернусь здоровым!

Изабель протянула мне руку, и я сильно сжал ее. Мы долго смотрели друг на друга и молчали. Она становилась все печальнее. Да и я, признаться, тоже. Но по разным причинам.

Глава IX

После разного рода недоразумений и переживаний, испытанных мною в Париже, существование в Ницце казалось однообразным и чуточку даже нереальным. Я жил в санатории доктора Лежандра и с утра до вечера плыл по волнам блаженной меланхолии. Ничто меня особенно не огорчало, ничто меня особенно не радовало. Я превратился в безвольное тесто, в кусок глины, отданной в руки врачей и сиделок. Меня заставляли глотать мерзкого вкуса микстуры, меня закармливали укрепляющими продуктами, отпаивали водами, содержащими железо, закутывали с головы до ног и усаживали на балконе — дышать свежим воздухом… Таков был новый, всеми восхваляемый метод знаменитого доктора Лежандра — улыбчивого господина, обожающего прихвастнуть тем, какие творит чудеса.