Охотник на водоплавающую дичь

Дюма-отец Александр

Вдова обняла сына; он позволил себя ласкать, не выказывая при этом никаких чувств. Прошло довольно много времени, прежде чем мальчик пришел в себя и стал отвечать на поцелуи, которыми осыпала его мать.

Было ясно, что Жан Мари принял какое-то решение, непосильное для его разума и возраста.

Дело было в понедельник.

До самой субботы Жан Мари оставался угрюмым и печальным; он не плакал, но его глаза были красными и воспаленными; он почти все время молчал и часами пребывал в глубокой задумчивости.

Лишь увидев мать, мальчик стряхивал с себя оцепенение и следил за каждым ее движением; он пожирал

мать глазами, словно стремясь запечатлеть в своем сердце мельчайшие подробности ее нежно любимого лица.

Когда она, пытаясь развеселить сына, говорила ему о своем возвращении и спрашивала, радуется ли он при мысли об их предстоящей встрече через четыре-пять месяцев, он лишь улыбался в ответ, но эта улыбка, в которой сквозила глубокая печаль, настолько не вязалась с тем, что читалось в его глазах, что даже самые черствые сердца сжались бы при виде этого зрелища.

Чем ближе был день расставания, тем задумчивее становился Жан Мари.

В субботу, когда пришло время садиться за обеденный стол, все заметили, что мальчик, наконец, внял совету матери, давно посылавшей его подышать воздухом.

Дома Жана Мари не было.

Его тщетно искали в саду, но не нашли; его звали повсюду, но он не отвечал.

Двое детей боцмана Энена бегали взад и вперед по берегу моря, но так и не встретили мальчика.

И тогда безмолвная, трепещущая женщина поднялась и попросила старого моряка отправиться вместе с ней на поиски сына; как ни велика была ее тревога, она все же не решалась показываться в деревне одна. Боцман Энен, также озабоченный тем, как странно вел себя в последние дни впавший в уныние юнга, согласился сопровождать вдову.

И вот они двинулись в путь…

Снова предавшись бурным утехам, доставлявшим ему удовольствие в юности, Ален не думал о том, что с годами, после перенесенных невзгод, он изменился, и сердце его, чтобы отвлечься, нуждалось в иных радостях, нежели застолья с кабацкими дружками и случайные связи с уличными красотками.

Через два месяца после того как Монпле взялся за старое, сотрапезники и любовницы стали казаться ему глупыми, грубыми и никчемными; он заскучал по Шалашу с его крестообразно уложенными в камине дровами и печальными воспоминаниями, витающими в безлюдном доме; наконец, сочтя, что лучше тосковать в одиночестве, чем в подобной компании, молодой человек вернулся к прежнему образу жизни, довольствуясь обществом Флажка.

Лето показалось Алену долгим и трудным во всех отношениях.

Как уже было сказано, последние дни зимы выдались для молодого охотника удачными, и он скопил несколько сотен франков; однако два месяца разгула нанесли сбережением Монпле сильный урон, и он с ужасом ждал того часа, когда его тощий кошелек окончательно опустеет.

Кроме того, вернувшись к спокойной жизни, Ален вновь обрел воспоминание о несчастной вдове; ее образ был таким живым и прекрасным, что временами молодому дикарю казалось, будто он страстно любит Жанну, и ей удалось вытеснить из его сердца образ Лизы.

Если бы не самолюбие, не позволявшее Алену признать свою вину, хотя подобная твердость характера, которой он гордился, не была свойственна ему от природы; если бы не смутное чувство ложного стыда, терзавшее его не раз после долгой бессонной ночи, когда милое лицо Жанны Мари склонялось к его изголовью, — он давно бы

постучался в дверь своего бывшего друга-боцмана и стал бы просить его о прощении.

Но, как только эти здравые мысли приходили к нему, он, превозмогая себя, сердито гнал их от себя.

Было ясно, что он с нетерпением ждет прихода осени, надеясь, что страстно любимая им охота окончательно избавит его сердце и ум от этих пустых и опасных, по его мнению, размышлений.

К тому же, несмотря на то что теперь Ален вел крайне умеренную жизнь, он уже почти исчерпал все свои средства.

Стоял сентябрь.

В эту пору случаются сильные приливы и отливы, во время которых море, то приближаясь, то отступая, оставляет на виду гораздо более обширные отмели, чем в другое времена года — протяженность таких участков колеблется от полульё до льё, в зависимости от глубины отмели.

Жара еще не спала, и водоплавающая дичь не спешила, как обычно, возвращаться на побережье; турпаны держались в открытом море — таким образом, даже эта дичь, на которую охотятся, когда нет другой, оставалась недоступной.

И все же благодаря малой воде и огромным открытым пространствам птицы становились досягаемыми.

Обычно в такие дни все окрестное население, включая мужчин, женщин, детей, а также лошадей и ослов, высыпают на берег и суетятся там по колено в воде. Повозки приезжают за морскими водорослями и фукусами, которыми удобряют поля, и их колеса оставляют борозды на песке, там, где всего лишь несколько часов назад стояла вода высотой примерно в двадцать футов. Женщины и дети забрасывают небольшие сети для ловли креветок дальше обычного; самые отважные уходят к дальним скалам и ловят там в ложбинах рыбу, крабов и даже омаров, остающихся на песке после отлива.

Посреди всеобщей суматохи охотнику трудно отыскать тихое укромное место, где можно устроить засаду и захватить дичь врасплох.

Ален знал одну такую отмель, расположенную вниз по течению Виры, приблизительно в двух льё от берега; она появлялась на поверхности лишь в пору самой низкой воды; сколько бы сильным ни был отлив, ее всегда отделял от берега моря пролив; этот пролив был таким широким, что через него нельзя было перебраться вброд.

К тому же отмель состояла из сплошного песка; несколько невысоких утесов, разбросанных здесь и там, были недостаточно надежным укрытием для прячущихся в подобных местах ракообразных — следовательно, местные жители могли обойти этот островок стороной. Ален, решивший поискать поблизости турпанов, сел в лодку во время прилива, чтобы оказаться на месте охоты, когда вода начнет убывать.

В течение нескольких дней дул северо-западный ветер.

Турпаны уже должны были покинуть северные широты, где они обитают в другие времена года, и вернуться в здешние края; в самом деле, вскоре Ален обнаружил две-три гигантские стаи и попытался подобраться к ним поближе, чтобы открыть стрельбу прямо из лодки; птицы теснились на песке, резвились, ныряли и порхали, не обращая внимания на приближавшегося охотника.

Еще три-четыре взмаха весла — и Ален оказался бы на расстоянии ружейного выстрела от дичи, но турпаны не менее точно рассчитали дистанцию: не успел охотник несколько раз взмахнуть веслом, как вся стая взметнулась, пронеслась над самой водой и опустилась в четверти льё от человека.