Охотник вверх ногами
Шрифт:
— Не помню, по-моему, я такой бумажки не подписывал.
— Тогда кто-то совершил серьезную ошибку. Факт, однако, остается фактом: вы принадлежали к профсоюзу. А профсоюз...
(Знаю, «профсоюз — школа коммунизма». Но объяснять милому юноше, что принадлежность к советскому профсоюзу не обязательно отражает политические убеждения?..)
Вступает старший «следователь»:
— Вы, однако, были членом Союза журналистов СССР. Что побудило вас туда вступить?
(Не что, а кто! Побудил меня Юра Козловский, наш сотрудник, уполномоченный создаваемого
— А Союз журналистов, как известно, находится под контролем ЦК русской партии.
— А что не находится?
Все задаваемые мне вопросы имеют одну цель: подтвердить, что, пользуясь в Советском Союзе особыми привилегиями, будучи особенно верным и ценным слугой режима, я пытался это скрыть.
И тщетны мои попытки объяснить, что «не был, не состоял, не участвовал»!
Чуть заметная пауза. Старший рассеянно смотрит в окно. Юнец шуршит бумажками, говорит, не поднимая головы:
— Когда вы работали в Институте иностранных языков Красной Армии, там среди ваших сослуживцев был также полковник Абель!
Наконец-то вы задали вопрос, ради которого приглашали меня сюда!
(От Нюрнберга в нескольких местах чинили дорогу, надо было гнать, чтобы не опоздать. Я не люблю опаздывать. Приехали точно. Сообщили о приезде секретарше.
Дверь кабинета, куда нам предстояло пройти, часто приоткрывалась, оттуда выглядывал юный вице-консул. Мимо нас несколько раз прошмыгивал какой-то пожилой чиновник с папкой под мышкой. Подходил, наблюдал меня с короткой дистанции.
Мы ждали тридцать четыре минуты! Не тридцать пять, я следил по часам и загадал: ровно в тридцать пять минут — уезжаем. А перед этим я говорю секретарше, что господин вице-консул может мое необдуманно поданное заявление засунуть... да, именно туда!
Я уже встал, набрал воздух и двинулся к секретарше, когда раскрылась дверь кабинета и юнец предложил мне пройти. И я прошел. Но тон беседы долго еще держался на том, для ругани набранном, вдохе.)
При упоминании имени Вилли я немного размяк:
— Полковник Абель, как его называли в Штатах, никогда не работал в военном Институте иностранных языков. Но он был моим другом тридцать лет.
— Значит, можно сказать, что вас с ним связывало многолетнее сотрудничество?
— Нет, я этого не говорил.
— Тогда как же вы определите свои с ним отношения: как рабочие или как светские?
(При слове «светские» я вспоминаю Вилли, хлюпающего в резиновых сапогах по дачным лужам, приступы эпилепсии его спаниеля Бишки, охоту на крысу, хитроумные устройства в убогом его сортире...)
— Наши отношения были чисто дружеские.
— И соседские. Вы ведь жили с ним в одном доме.
Мелькает мысль: о том, что во время войны я жил у Вилли, я никогда никому не говорил. Да, но там, в деле на Лубянке, это наверно записано.
— Полковник Абель никогда не жил в моем доме!
После
— Вы приезжали в Штаты под чужим именем? У нас имеются сведения, что вы приезжали в Штаты под именем Бейт-Бродецкий.
Наживаю себе врагов: объясняю, что Бейт-Бродецкий — название ульпана в Тель-Авиве, где только что приехавшие из Советского Союза люди с высшим образованием изучают иврит, привыкая к жаре и кошерной пище. Врагов — потому, что поверить мне — значит признать, что над ними кто-то посмеялся.
Мне уже ясно, что в папках, куда оба чиновника время от времени заглядывают, — не просто справки обо мне, а систематически фальсифицированная история моей жизни.
Высотный дом на Котельнической увязан с Союзом журналистов, из работы в Праге извлечен дипломатический паспорт. Я превращен в многолетнего сотрудника и сослуживца Вилли. Мы вместе готовили шпионов. Отсюда вывод: я приезжал в Штаты под именем Бейт-Бродецкий!
Теперь, чтобы удостоиться иммиграционной визы, я должен доказать, что Союз журналистов — не КПСС, что у меня не было дипломатического паспорта, что мне не подавали служебную «Чайку».
Где я получу обо всем этом справки? Какой ЖЭК мне их заверит?
— Скажите, — говорит пожилой (он не так, как молодой, клокочет от разоблачительного рвения), — припомните: нет ли у вас врагов в США?
Он устало пожимает плечами, кивая на папку, которую держит в руке.
— Это мог сочинить и человек, которого я в глаза не видел. Или кто-нибудь, кого я считаю своим приятелем.
— Вам ничего не говорит фамилия...?
То, что он произносит, можно истолковать как угодно. Расчет прост: я начну гадать, назову какую-нибудь фамилию, и начнется: а кто, а откуда вы его знаете, а почему вы думаете?..
— Мне это имя ничего не говорит.
— Подумайте, кто ваш враг в США?
— Все мои враги в Москве или в Мюнхене!
— Кто, — вцепляется молодой, — назовите имена!
— У вас нет чувства юмора. У меня вообще нет и не может быть врагов. Меня все любят.
Примерно в то время, когда я был в Вашингтоне и беседовал с сотрудниками русского отдела Государственного департамента, мне с оказией пришло письмо из Москвы. Одно — от живущего ныне в Израиле Александра Гольдфарба, второе — от проживающего в США Владимира Козловского.
Алик Гольдфарб писал: «Нас считают более или менее вашими преемниками, но ваша поездка по Соединенным Штатам была настолько успешна, что по дошедшим до нас сведениям те, кто отвечает за выдачу вам разрешения на выезд, получили взыскание».
«Как пишет Алик, — добавлял Володя Козловский, — нам стало известно из надежных источников, что в КГБ очень недовольны тем, что вы делали в США, и чиновники, ответственные за выдачу вам злополучной выездной визы, получили за такой просчет сильную головомойку. Боюсь, что теперь они будут стараться быть сверхбдительными!»