Охотник за бабочками

Конрад Джозеф

– Только один такой экземпляр имеется у вас в Лондоне, и больше нет нигде, ни в одном музее. Родному городу я завещаю эту коллекцию. Частицу меня самого. Лучшую частицу.

Он наклонился вперед и напряженно всматривался, опустив голову над ящиком. Я стоял за его спиной.

– Чудесный экземпляр… – прошептал он, и как будто позабыл о моем присутствии.

Я наблюдал эту напряженную, почти страстную сосредоточенность, с какой он смотрел на бабочку. Как будто в бронзовом мерцании легких крыльев, в белых линиях, в ярких пятнах бабочки он мог видеть что-то иное, – образ

чего-то хрупкого, нежного.

– Чудесный экземпляр! – повторил он уже громко, взглядывая на меня. – Посмотрите. Красота! Обратите внимание на точность, гармонию линий. Эта бабочка такая хрупкая и… сильная в то же время. Таков закон природы, – равновесие колоссальных сил. И каждая звезда гак гармонична, каждый стебелек травы… Могучий космос в совершенном своем равновесии произвел на свет вот эту бабочку. Это – чудо, это – шедевр природы, великого художника.

– Никогда не слыхивал подобных речей от этномолога, – весело заметил я. – Шедевр! Что же вы скажете о человеке?

– Человек – удивительное создание, но отнюдь не образцовое произведение искусства, – ответил Штейн, глядя на стеклянный ящик.

Он улыбнулся, откинулся на спинку стула и вытянул ноги.

– Садитесь, – сказал Штейн. – Я сам поймал этот редкий экземпляр в одно чудное утро. И я пережил большое волнение. Вы не знаете, что значит для коллекционера заполучить такой редкий экземпляр. Вы не можете знать.

Я улыбнулся и удобно устроился в кресле. Казалось, Штейн глядел куда-то в даль, сквозь стену, вспоминая прошлое.

Он рассказывал:

– Однажды ночью ко мне явился вестник от «бедного Мохаммеда», который призывал меня в свою «резиденцию», отстоявшую на девять или десять миль от моего дома. Туда вела проезжая тропа, прорезавшая возделанную равнину и лесные участки.

Рано по утру я выехал из своего уединенного дома, расцеловав предварительно маленькую Эмму и передав дом на попечение жены. Жена проводила меня до ворот; она шла, положив руку на шею моей лошади. Жена говорила мне на прощанье, как говорят все женщины в таких случаях: просила быть осторожным и вернуться домой до темноты, сетовала, что ехать мне приходится одному.

Война продолжалась, и в стране было неспокойно. Оставшиеся закрывали окна дома щитами, защищавшими от пуль, и заряжали ружья. Жена просила меня не бояться за нее, уверяя, что сумеет защитить дом до моего возвращения. Я рассмеялся от удовольствия. Мне приятно было видеть ее такой смелой, молодой и сильной. Я тоже был тогда молод. У ворот она взяла мою руку, пожала ее и быстро ушла в дом. Сидя на лошади, я ждал, пока не задвинули засовы у ворот.

В то время по соседству бродил со своей бандой наш враг, – человек аристократического рода и подлого нрава. Я проехал легким галопом четыре или пять миль. Ночью шел дождь, но теперь, утром, туман рассеялся, и небо было чисто. Передо мной раскинулась долина, улыбающаяся, свежая и невинная…

Вдруг раздался залп. Мне показалось, что прозвучало по меньшей мере двадцать выстрелов. Я слышал свист пуль, шляпа моя с'ехала на затылок. То была, видите ли, маленькая хитрость: враги, очевидно, устроили так, что Мохаммеду пришлось послать за мной,

а затем приготовили засаду. В одну секунду я понял это, и подумал: «Нужно и мне пойти на хитрость». Мой пони захрапел, подпрыгнул и остановился, а я медленно наклонился, опустив голову на его гриву. Пони пошел шагом. Увидав одним глазом над бамбуковой зарослью слева слабое облачко дыма, я подумал: «Ага, друзья мои, почему вы не подождали стрелять? Ваше дело еще не выгорело! О, нет!». Правой рукой я потихоньку вытащил револьвер.

Нападающих было только семеро. Они вышли из травы и, подоткнув свои саронги и размахивая копьями, пустились бежать за моим пони. На бегу они перекликались, намереваясь поймать лошадь, так как считали меня мертвым. Я дал им подойти совсем близко, а затем выстрелил три раза, – все три пули попали в цель. Еще раз я выстрелил, целясь в спину человека, но промахнулся, – он был уже слишком далеко. Тогда я выпрямился в седле и увидел: один убитый лежал, свернувшись в клубок; другой растянулся на спине, опустив руку на глаза, словно заслоняясь от солнца; третий медленно сгибал ногу, а потом судорожно ее вытянул.

Сидя на лошади, я следил за ним пристально, но больше он не шевелился – застыл неподвижно. И, пока я всматривался в его лицо, стараясь подметить признаки жизни, вдруг слабая тень скользнула по его лбу. То была тень бабочки. Я поднял глаза и увидел, как бабочка летела прочь и вскоре скрылась из виду. Я слез со своего пони и очень медленно пошел вперед, ведя за собой лошадь и сжимая в руке револьвер. Я бросал взгляды направо, налево, вверх, вниз, всюду. Наконец, я увидел бабочку: она сидела на кучке грязи, шагах в пяти от меня. Я отпустил лошадь и, держа в одной руке револьвер, другой рукой сорвал с головы свою мягкую войлочную шляпу. Сделал один шаг… Остановился… Еще шаг… Хлоп! Поймал!

Поднявшись на ноги, я дрожал от сильного возбуждения, а когда раскрыл эти великолепные крылья и увидел, какой редкий и совершенный экземпляр мне достался, – голова закружилась и ноги подкосились. Собирая коллекцию для профессора, я давно и страстно желал заполучить такой экземпляр. Я предпринимал далекие путешествия, подвергался тяжелым лишениям, грезил об этой бабочке во сне, и вот теперь я держал ее в своей руке, – она была моя…

* * *

Штейн замолчал и деловито начал набивать трубку с длинным мундштуком, затем, прикрыв отверстие трубки большим пальцем, многозначительно посмотрел на меня.

– Да, дорогой мой друг. В тот день мне более нечего было желать: я разбил замысел своею злейшего врага; я был молод и силен; имел друга и любовь женщины, имел ребенка. И даже то, о чем я грезил не раз во сне, лежало на моей ладони… Сердце мое было полно.

Штейн чиркнул спичкой. Вспыхнул яркий огонек. Судорога пробежала по задумчивому лицу рассказчика.

– Друг, жена, ребенок… – медленно проговорил он, глядя на маленькое пламя; потом дунул; спичка погасла. Он снова наклонился над бабочкой в стеклянном ящике и глубоко вздохнул; прекрасные хрупкие крылья слабо затрепетали, словно его дыхание на секунду вернуло к жизни то, чем он так любовался.