Охотники за головами
Шрифт:
Я пытался хоть что-то прочесть в лице Граафа или услышать в его голосе. Ничего. Либо он слишком часто об этом думал, либо этот черт совершенно бессердечный. Я не знал, что предпочтительнее.
— Итак, тебе восемнадцать лет, ты живешь в Осло, — сказал я. — Твой отец пропал. Ты — трудный подросток. Что дальше?
— Я закончил с отличием среднюю школу и подал заявление в Нидерландский королевский корпус морских пехотинцев.
— Морпехи — это звучит. Элитные такие мачо?
— Точно.
— Туда вроде берут одного из сотни.
— Примерно. Меня пригласили на приемный экзамен — там тебя месяц систематически ломают. А потом — если
— Видел что-то подобное в фильмах.
— Поверь мне, Роджер, в фильмах ты такого не видел.
Я посмотрел на него. Я ему верил.
— Потом я служил в антитеррористической группе ББЕ в Дорне. Восемь лет. Повидал весь мир. Суринам, Нидерландские Антильские острова, Афганистан, Индонезия, зимние учения в Харстаде и Воссе. Меня захватывали в плен и пытали во время антинаркотической кампании в Суринаме.
— Какая экзотика! Но ты не проронил ни слова?
Клас Грааф улыбнулся.
— Ни слова? Да я рта не закрывал, как баба на базаре. Допрос у кокаиновых баронов — это не игрушки.
Я подался вперед:
— Да? А что это?
Грааф долго и задумчиво смотрел на меня, приподняв бровь, прежде чем ответить:
— На самом деле я не думаю, что тебе стоит это знать, Роджер.
Я чуть смутился, но кивнул и снова выпрямился.
— А твоих товарищей всех перебили, что ли?
— Нет. И когда они ударили по обнаруженным мной позициям, эти, естественно, разбежались. Я провел два месяца в подвале, где питался гнилыми фруктами и пил воду, полную комариных личинок. Когда ББЕ меня освободили, я весил сорок пять кило.
Я смотрел на него. Пробовал представить себе, как именно они его пытали. Как он это переносил. И как выглядел Клас Грааф весом сорок пять килограммов. Иначе, разумеется. Но не то чтобы сильно по-другому.
— Неудивительно, что ты оставил это дело, — сказал я.
— Не поэтому. Те восемь лет в ББЕ были лучшими в моей жизни, Роджер. Прежде всего, все эти штуки, которые ты видел только в кино. Товарищество и чувство локтя. Но вдобавок там я выучился тому, что станет потом моим ремеслом.
— А именно?
— Находить людей. В ББЕ было такое подразделение под названием TRACK. Группа, занимавшаяся отслеживанием людей во всех возможных ситуациях и точках земного шара. Это они нашли меня в том подвале. Я попросился к ним, был принят, и там я научился всему. От доисторического индейского искусства читать следы до методов ведения допроса свидетелей и самых современных электронных способов слежения, какие только есть. Там я и встретился с «ХОТЕ». Они сделали передатчик размером с пуговицу от рубашки. Идея состояла в том, чтобы прицепить ее на человека и потом отслеживать все его передвижения, примерно как в шпионских фильмах шестидесятых годов, только ее никак не могли отладить, чтобы прилично работала. К тому же их пуговица оказалась непрактичной — не выдерживала пота, температуры ниже минус десяти, а сигнал проходил только через самые тонкие стены. Но руководителю «ХОТЕ» я понравился. У него не было сыновей…
— А у тебя отца.
Грааф ответил надменной улыбкой.
— Понял, — отозвался я.
— После восьми лет военной службы я пошел учиться на инженера в Гааге, учебу оплачивала «ХОТЕ». За первый год моей работы в «ХОТЕ» мы сделали устройство слежения, работавшее в экстремальных условиях. Через пять лет я был номером вторым в командном звене. Через восемь стал руководителем, а все остальное ты сам знаешь.
Я
— У тебя такой вид, словно ты хочешь еще о чем-то спросить, — сказал Грааф.
Я зашел с фланга:
— Ты ничего не говорил о своем браке.
— Я говорил о важных вещах, — сказал Грааф. — Ты хочешь услышать о моем браке?
Я покачал головой. И решил закругляться. Но тут вмешалась судьба. Устами самого Класа Граафа.
— Тут у тебя хорошая картина, — сказал он и, подняв голову, глянул на стенку. — Опай?
— «Sara gets undressed», — ответил я. — Диана подарила. Ты собираешь предметы искусства?
— Да вот начал потихоньку.
Нечто внутри меня сказало «нет», но было поздно — я уже спросил:
— Чем можешь похвастаться?
— Есть одно полотно — масло, холст. Нашел его как раз в той тайной комнате позади кухни. Никто в нашем роду не знал, что моя бабушка владела этой картиной.
— Занятно, — сказал я, чувствуя, как трепыхнулось сердце.
Довольно бы и утреннего волнения.
— А что за картина?
Он посмотрел на меня долгим взглядом. Легкая улыбка выступила на его губах.
Его губы сложились для ответа, и меня охватило предчувствие. Такое, от которого напряглись мышцы живота, как у боксера в ожидании удара в корпус. И вот его губы изменили форму. И ни одно предчувствие в мире не смогло бы подготовить меня к тому, что он ответил:
— «Охота на калидонского вепря».
— «Охота…» — На две секунды во рту у меня пересохло. — Та самая «Охота»?
— Ты ее знаешь?
— Ты хочешь сказать, это картина… картина…
— Питера Пауля Рубенса, — сказал Грааф.
Я сосредоточился на единственной вещи. Держать лицо.
Но перед моими глазами мелькнуло, словно на световом табло в лондонском тумане на Лофтус-роуд: «Куинз Парк Рейнджерс» небрежно засаживает нечаянный гол в сетку ворот. Жизнь перевернулась с ног на голову. Мы на пути к Уэмбли.
Часть вторая
Круг сужается
6. Рубенс
— Питер Пауль Рубенс.
На мгновение показалось, что всякое движение, всякий звук в помещении замер. «Охота на калидонского вепря» Питера Пауля Рубенса. Наиболее разумным было бы мне предположить, что речь идет о копии, об исключительно качественной подделке, которая и сама по себе стоит миллион или два. Но было что-то в голосе, что-то в выражении лица, что-то в самом этом человеке, Класе Граафе, что я не усомнился. Что это оригинал, кровавый охотничий сюжет из греческой мифологии, фантастический зверь, пронзенный копьем Мелеагра, полотно, которое пропало после разграбления немцами в 1941 году галереи родного города художника, Антверпена, и, как многие надеялись до самого конца войны, хранилось в одном из берлинских бункеров. Я не такой уж искусствовед, но в силу естественных причин заходил в интернет и натыкался там на список пропавших произведений искусства, находящихся в розыске. И это полотно возглавляло его первую десятку более шестидесяти лет, в последнее время скорее просто как курьез, поскольку все решили, что оно наверняка сгорело вместе с половиной немецкой столицы. Мой язык искал хоть каплю влаги на нёбе: