Охотники за сказками

Симонов Иван Алексеевич

Дальше представь, хочешь — старую, двухручную, хочешь — новую, с бензиновым моторчиком пилу, а то и добрый пяток электропил на лесосеке. Появились они в бору — загудели, зашаркали, проложили широкие полосы, словно стригальной машинкой тут и там прошлись. А лесничий нерасторопный был: поленился на свежих порубях молодые посадки сделать. «Бор бором и зарастет», — подумал он. — «Овца жеребятами не ягнится, и от сосны только сосна получится», — решил сам про себя, и поехал докладывать главному, что у него на участке по всем статьям порядок: сосны спилены, бревна увезены, на свежей порубке

дружно зеленая молодь пустилась.

А главный тоже неторопливый был, голубые очки носил. И в бумагах у него тишь да гладь, да божья благодать. Докладывает подчиненный — приятно, приглашает на лесосеку посмотреть — значит, все в порядке. Будь что не так — и не вздумал бы приглашать, на свою голову беду накликивать.

Так он и рассудил, как здесь написано. В перегородку локтем постучал — дал помощнику указание, как свежими материалами старый доклад подновить.

Узнали об этом березы — распушили крапчатые сережки, потихоньку с ветром сговорились: «Подуй, ветер, на тот лес. Да посильнее!»

А он и рад стараться: полетел, зашумел. Куда тебе за четыре дня не дошагать, там он часом успел, где двое суток по дороге топать — получасом управился. Засыпал сосновую порубь березовыми чешуйками.

За вертячие пески береза не удержится, но там, где сосна побывала, рыжие иголки растеряла, кустистой травой обросла — там березовому семечку самое приволье. Быстро гибкий росток дает. Оглянуться не успеешь — вся порубка зелеными листьями подернулась. С густым березняком и упрямой елке спорить не под силу, а хрупким сосновым хвостикам из-под зеленой крыши и совсем на свет не выбраться. И пойдут по красному бору разрастаться белые хороводы.

Хороша кудрявая береза и глазу приятна. И в хозяйстве ей почет немалый. Она не то, что осина, которая «не горит без керосина». Береза и на стул хороша, и туесок берестяный плечи не ломит. Из витой березы мужик добрые оси к телеге вытесывает, и в печи она жарко горит — одному лишь дубу уступает, и красивые песни про березу поют, а дома все-таки из сосны рубят. Первейший строительный материал в наших лесах — сосна. Потому заботливый лесник тщательно красный бор оберегает, березе площадь не уступает…

Наши пильщики тоже, оказывается, белоствольными в низинке занялись, тремя парами по большому хороводу разместились.

Обхожу сторонкой ближних ко мне двух Степанов, держу равнение на дедушку Дружкова с внуком. Для меня эта пара более привлекательна. Возле нее, да еще рядом с Зинцовыми, чувствую я себя уверенней, чем в соседстве с двумя Степанами.

Очутившись за кустом можжевельника, прячу под него свои желтые кожаные голицы. Хороши они, да слишком приметливы. По осенней ярмарке в таких гулять сподручно, а дрова пилить и постарее годятся. Нравились, когда дома примеривал, а в решительную минуту застеснялся.

— Не мотай пилой! Пускай ее от ручки до ручки свободнее, — прислушиваюсь к наставлениям Никифора Даниловича, которым и он внука подбадривает.

Зря говорят, что у пильщика лишь бы силенка была. И сноровка, видать, тоже требуется.

— Не зажимай пилу, как в жимах! Легче ее пускай. Проворнее назад бери, — всякий раз повторяет Никифор Данилович, когда новое полено,

клонясь, вот-вот готово отскочить от плахи.

Серая, рубашка деда, свободно перехваченная тонкой тесьмой, на плечах так и ходит, мелькают туда-сюда широкие рукава, присыпанные свежими опилками, подрагивают стриженные «в кружок» густые, прошитые сединой темно-русые волосы. Обтрепанная шапка-ушанка вороньим гнездом прилегла на комлистый пень, весь усыпанный бугорчатыми каплями сладкого сока. Прохладное солнце не блестит в них, зажигая алмазные огоньки, а тихо, сочувственно, по-стариковски оглаживает со всех сторон рассеивающимся мягким светом.

Вдоль дружковской полосы из конца в конец рассыпаны звеньями тяжелой цепи березовые кругляши, заведен «обал», как говорят в нашем заречном краю лесорубы. А у двух Степанов белая цепочка уже бугорком вырастает, подсказывает, что хотя и торопился я вслед за артелью на делянку попасть, а не так-то уж быстро собрался. «Может, лучше было бы совсем не приходить?»

Долго стоял я за можжевеловым кустом, над спрятанными красивыми голицами, порываясь и не решаясь оставить свое убежище. На делянке кашеваров не бывает: явился — покажи себя работником, докажи, что и у тебя «руки— не крюки», не лыком к плечам привязаны. Докажешь — тогда и улыбнуться можно, не сдюжишь — печально будет на других улыбающихся смотреть. На смену недавней смелости явилась непрошеная робость, непонятная стесненность и растерянность.

Так бывает порой с нетерпеливым учеником в ответственный момент экзаменов: стоит он за дверью экзаменационной комнаты, подгоняя время, когда можно будет перед экзаменаторами уверенный отчет в своих знаниях толково развернуть. И теряется вдруг, сбивает шаг без уважительной причины, услышав громко произнесенную свою фамилию. И затвержденные формулы из головы улетучиваются, и дверь в кабинет не в ту сторону открывается, и правая рука непонятно зачем двадцать раз застегивает и растегивает подвернувшуюся к случаю пуговицу на новом костюме.

На делянке экзаменационных билетов не бывает, вызов по списку не производится. До поры до времени никто твоего волнения не знает, в пильщики производить не собирается. Зато назвался груздем — тут тебе и кузов: вся артель соберется первую пробу посмотреть. От подобного внимания заранее поджилки подрагивают.

И прикидываю я, стоя за кустом, что есть еще время так же незаметно, как сюда заявился, и в обратную сторону податься. Вот она — лукавая тропинка: вперед зовет — сердце поет, к березняку приткнулась — оробеть заставила. Очень подошло бы к такому случаю изречение нашей бабушки: и хочется, и колется, и брюшень болит.

Перебираю в уме разные разности, можжевеловые ягоды тихонько ощипываю, а дедушка с делянки громко спрашивает:

— Кто там за кустом шебаршит? Подходи, не стесняйся!

И объявляет, измерив глазом высоту солнца:

— Перекур с дремотой. Отдыхай, Вовка, смена явилась! Гуляев уже на ходу лоскуток газеты на палец накручивает, сияет от удовольствия.

— Садись, Степан Петрович! — ногой подкатывает напарнику шершавый комелек. А когда Осипов нацеливается присесть — с той же веселой беспечностью его откатывает.