Окаянная сила
Шрифт:
— Поди, поди ко мне! — позвала Наталья Осиповна, и, когда дочь опустилась возле лавки на колени, принялась гладить ее по плечам, нашептывать горькие в ласковости своей словечки.
Аленка стояла, опустив руки. Страшно ей было — греха-то кто не боится? А пуще страха — жалость сердце разрывала.
Первой собралась с силами Наталья Осиповна. Дважды тяжко вздохнула — хочешь не хочешь, а нужно бабе тяжкий груз на себя брать, крест на плечи взваливать, дитя вызволять, на то она и баба…
— Аленушка!.. — Боярыня Лопухина, не поднимая со скамьи тяжелых телес,
— Вижу, — отвечала Аленка.
— Возьми грех на душу, девушка, — продолжала Наталья Осиповна. — Пусть только всё наладится, а уж я тебя отмолю! Пешком по монастырям пойду! Видит бог — пойду! Вклады сделаю!
Дуня, стоя на коленях с другой стороны, горько плакала.
— Матушка Наталья Осиповна, я на всё готова, — решительно сказала Аленка.
— Готова? Ну так слушай, Аленушка. Я узнавала — у немцев русские девки наняты, для домашнего дела, за скотиной смотреть. Там стрелецкие слободы поблизости — мало ли гулящих девок, без отца-матери? Эти девки, Алена, не пропащие, не дурные, а только без родителей остались, и ты их не бойся. Вместе с ними ты в ту слободу попадешь. Они тебе и дом той Анны Монсовой укажут. Но перед тем ты найдешь в Замоскворечье Степаниду, прозваньем — Рязанка. Я о ней не раз уж слыхала, на Москве она ведунья не из последних. Расспросишь у стрельчих, она в стрелецкой слободе живет. Пойдешь к той Степаниде, в ножки поклонишься, чтобы сделала государю отворот от той бесовской Анны! Самый что ни есть сильный! Алена, мой грех! Я — замолю! Слышишь? Мой!..
Бессильна и грозна, грозна и бессильна была боярыня, как всякая мать брошенной дочери, и жалко было Аленке смотреть на полное, мокрое от слез лицо.
— Аленушка! — Дуня испуганно подняла на нее огромные наплаканные глаза. — Гляди, Петруше бы худа не сделать…
— Какого такого худа? — резко повернулась к ней Наталья Осиповна. — Что на баб яриться не станет? Так и пусть бы, пусть, авось поумнел бы! Коли он в слободу ездить перестанет, то государыня ко всем к нам ласкова станет, а потом уж поглядим…
Видно, долго мучилась боярыня, прежде чем приняла решенье, но теперь к ней уж стало не подступиться. Не была она обильна разумом, однако и не могла позволить, чтобы доченьку понапрасну обижали. И, сообразив однажды, каким путем избыть обиду, она бы с того пути добром не свернула.
— Матушка, голубушка, а коли выйдет, как зимой? Ведь не чаяли, что жив останется!
— Вот и выходили на свою голову! Дуня, Дуня, знали бы мы, за кого тебя отдаем!.. Всякая стрельчиха кривобокая своим мужем владеет! Всякая купчиха! Видно, правду говорят — кто во грехе рожден, тому от того греха и помереть!
— Да про что ты, матушка, миленькая?
Аленка
— У государя Алексея всё семя гнилое вышло! — уже без всякого береженья шипела меж тем Наталья Осиповна. — Одни девки удались, а сыны? Кто из сынов до своего потомства дожил? Алексей отроком помер, Дмитрий и Семен — вовсе младенцами несмышлеными! Федор — какой только хворью не маялся! Двадцать годочков только и прожил! Что, скажешь — семя не гнилое? И гниль эта далее пошла! Федору Агафья родить-то родила, да тут же дитя и скончалось!
— А государь Иван? — робко возразила Дуня. — Вот, Прасковьюшка-то ему рожает…
— Государю Ивану? Или постельничьему ихнему, Ваське Юшкову? Весь Терем о том ведает — а государь Иван главой скорбен, его дитя малое вокруг пальца обведет, не то что хитрая баба! Это Сонька затеяла, она Прасковью покрывает, и ждали они от Васьки Юшкова, чтобы сыночка Прасковье дал, тогда будет государству законный, мол, наследник! А она через два месяца после свадебки твоей Машку родила, через год — Федоську, через год — Катьку, потом Анютку! И далее будет девок рожать, попомни мое слово, такое у того Васьки семя. Неплодны у государя Алексея сыны!
— Это у Милославских кровь гнилая, — вступилась за своего Петрушу Дуня. — А как женился государь на Наталье Кирилловне — и родила она ему здоровенького…
— Ему? Да что ж ты, Дунька, четыре года в Верху живешь, а до правды не добралась? Не сын твой муженек государю Алексею! А чей сын — это ты у свекровищи своей спроси, у медведицы! Она, может, и ведает!
Аленка вскинула было глаза — не впервой слышала она непотребные разговоры про подлинного отца государя Петра и, при всей ее кротости, сильно любопытствовала знать, что же там вышло на самом деле. Но Наталья Осиповна вразумительно, с именами, продолжать не стала.
— Не иначе, от конюха он или от псаря! Только с ними и водится! В стоптанных башмаках, как дворовый мальчишка, носится!
Дуня зажала было уши, но вдруг отняла руки и, стоя на коленях, выпрямилась, глянула матери в лицо.
— Ты что такое говоришь? — крикнула. — Ты про государя такое говоришь? Ты мужа моего лаешь и бесчестишь?
Растерялась Наталья Осиповна. Рот раскрыла.
И то — дочка-то ей Дуня дочка, но — царица. Известно, что бывает, когда царице перечат… Протянула боярыня полные белые руки:
— Да сам себя он бесчестит, Дунюшка… Доченька…
И снова мать с дочерью друг к дружке приникли.
Дивно было Аленке — с каким пылом Дуня за Петрушу своего вступилась, на родную мать прикрикнула.
Притихли боярыня с царицей, вздохнули разом.
— Ну что же, надо от него ту змею подколодную отваживать. Дуня! Не с пустыми же руками Аленке к ней идти…
Дуня, глубоко засунув руку, достала из-под лавки скрытый свисающим суконным лазоревым полавочником высокий ларец-теремок, вытащила его за ручку, в крышку вделанную, и поставила меж собой и Аленкой.