Окаянное время. Россия в XVII—XVIII веках
Шрифт:
С отменой местничества были демонстративно сожжены старые разрядные книги, хранившие в себе перечни старинных боярских служб. Вместо них молодой царь распорядился составить первую Родословную книгу, в которую следовало включить сведения об истории происхождения знатных придворных родов. Данные должны были подавать сами дворяне. Книга заполнялась постепенно, но примечательно, что в ней все «благородные» русские фамилии показали своим предком — иноземца. Семейные «корни» оказывались разнообразными, и дальность их распространения за русские пределы была ограничена только фантазией тех, кто подавал записи в родословец. На самом деле, конечно, эти легенды не имели никакого исторического основания, и абсолютное большинство
Одной из заметных знаковых перемен в жизни высшего класса при Федоре стало и введение дворянских гербов. Оно также было следствием начавшегося подражания Западу, и главным образом Польше. Русское дворянство становилось «шляхетством», как его и будут официально именовать в следующем, XVIII столетии.
Но это подражание имело гораздо более глубокие последствия, чем переодевание из охабней в кунтуши и заведение новомодных гербов на воротах. Начинался непреодолимый разрыв между высшим сословием страны и народом. Дворянство создавало для себя психологическую основу для нового взгляда на народную массу — не как на соотечественников, единоверцев, братьев по крови и по вере, а как на рабов, двуногий скот, существующий лишь для того, чтобы обслуживать «благородного» человека. Переименовавшись в «шляхетство», русское дворянство и русскому народу скоро присвоит новое имя, также заимствованное из польского языка — «быдло».
Семилетнее правление царевны Софьи стало дальнейшим углублением полонизации и вестернизации России. Фаворит и ближайший сподвижник правительницы, князь В.В. Голицын был настоящим русским западником нового типа. Его склонность к иностранной культуре, польской и западноевропейской, носила уже характер не случайного подражания, как у людей прошлого поколения, а сознательного заимствования и освоения.
Дворец «Великого» Голицына с его внутренним убранством был уже не эклектичным собранием ярких иноземных диковинок, а напоминал, скорее, жилище западноевропейского вельможи. Сами иностранные гости князя считали его дом одним из лучших и великолепнейших во всей Европе. Вот как описывает его на основании данных современных источников историк В.О. Ключевский: «…в больших залах простенки между окнами были заставлены большими зеркалами, по стенам висели картины, портреты русских и иноземных государей и немецкие географические карты в золоченых рамах; на потолках нарисована была планетная система; множество часов и термометр художественной работы… У Голицына была обширная и разнообразная библиотека из рукописных и печатных книг на русском, польском и немецком языках…» {72} .
В.В. Голицын был ярким и талантливым государственным деятелем, он планировал разнообразные социальные преобразования, которые, возможно, могли принести значительную пользу. Беда заключалась в том, что источником вдохновения и образцом для подражания служили ему история и современность чужих земель, а не собственной родины. Он всячески стремился расширить влияние иностранцев в России, хлопотал о том, чтобы знатные москвичи посылали детей учиться на Запад. Иными словами, все свои добрые намерения он строил на том, чтобы сделать русских людей как можно менее похожими на самих себя, превратить их в некое подобие иноземцев на русской почве.
Движение правительства и высшего сословия прочь от русской старины сопровождалось усилением гонений на защитников древлеправославного церковного устава. От царствования к царствованию карательные меры все усиливались, но не носили характера продуманной системы, пока не были узаконены в официальном указе и, по совместительству, подробной инструкции — так называемых
«Раскольников», как стали в государственных документах именовать тех, кто не принял церковной реформы, предписывалось «сжигать в срубе». Раскаявшихся и изъявивших покорность властям и иерархии новообрядческой церкви отправляли в монастыри на покаяние и под крепкое наблюдение. Бессемейных велено было держать там до смерти, а прочих отпускать «по исправлении» домой. Однако в случае их повторного уклонения в раскол, а также тех, кто был повинен «в совращении в раскол» людей, крещенных в новообрядческой церкви, велено было сжигать без милосердия. Все их имущество, поместья и дома, торговые заведения и прочее отписывалось на царское имя. Кнуту и ссылке на окраины государства подлежали те, кто помогал скрываться церковным мятежникам.
В действительности власти на местах проявляли значительно больше жестокой фантазии и непримиримости в отношении к обвиненным в расколе. Нередко инициаторами и вдохновителями казней были епископы и другие представители церкви. Историк XIX века Л.С. Пругавин так описывает эти «воспитательные меры»: «Беспощадные пытки, бесчисленные мучительные казни следуют длинным беспрерывным рядом… ссылали, заточали в тюрьмы… пытали и жгли огнем… рвали ноздри, вырезывали языки, рубили головы на плахах, клещами ломали ребра, вешали, сажали на кол, четвертовали, выматывали жилы»… {73}
Преследование «расколщиков» превратилось в одну из важнейших задач внутренней политики. Военные команды отправлялись на поиски потаенных скитов и поселений староверов. Тех, кто не желал признать нового обряда, сжигали в собственных домах. Проявивших слабость развозили по городским и монастырским тюрьмам, где люди умирали от голода и холода. Но худшей бедой для тех, кто хотел остаться верным древлеправославному уставу, было насильственное причащение таинствам новообрядческой церкви, которую они считали еретической. Поскольку, по учению церкви, причащение от еретиков есть не что иное, как осквернение, прямой путь к душевной погибели.
Подобно мученикам первых веков страшась духовной смерти сильнее телесных страданий, многие христиане предпочитали путь самосожжения. Карательные отряды правительственных войск, приходя к месту «раскольничьего» поселения, нередко заставали на его месте только дымящееся пепелище.
Видя примеры такой духовной стойкости, светские и церковные власти должны были признать, что меры устрашения оказывались неэффективными. Надо было искоренить сам источник смуты — заткнуть рот пустозерским отцам.
Заключение в земляной тюрьме за полярным кругом, помимо ожиданий, не принесло никаких результатов. По всей стране ходили списки поучений и проповедей Аввакума и его соузников, на них ссылались тысячи арестованных староверов. Одним из самых значительных сочинений той поры стал «Ответ православных», написанный дьяконом Федором в соавторстве и совете с остальными отцами, Аввакумом, Епифанием и Лазарем, и представлявший собой убедительные и неопровержимые доказательства догматической правоты защитников древлеправославия от никоновских новшеств.
Тогда, еще при царе Алексее Михайловиче, решили повторить казнь. В Пустозерск приехал воевода Елагин. Лазаря, Епифания и дьякона Федора вывели из их темниц на площадь, где палач снова резал у них уцелевшие от прошлой расправы куски языков. Кроме того им всем обрубили правые руки поперек ладони. Символический смысл казни был очевиден — лишить старцев возможности духовного учительства.
Но расчет снова оказался неверен. Мучение не сломило подвижников веры. Лазарь еще с помоста бросил в народную толпу окровавленное полотенце, которым унимал кровь изо рта и руки, к удивлению и ужасу собравшихся проговорив довольно внятно и громко: «Возьмите домам вашим на благословение!»