Океан безмолвия
Шрифт:
— Нет. — Сказал так, будто просит прощения.
— Нет? — Я и сама не помню, на что была похожа моя рука. Видела только фотографии, которые мне не хотели показывать. Но ведь это он натворил. Он-то должен помнить.
— Не всё. Отрывочно.
— Отрывочно? Ты меня искалечил и даже не соизволил запомнить, хотя бы ради приличия? — Откуда взялось это слово? Просто невероятно — я говорю о приличиях с парнем, который избил меня до полусмерти. Даже не верится, что я вообще с ним разговариваю. Я же должна его убивать.
— Мой брат покончил с собой.
— Сочувствую. — Сочувствую?
— В тот день я пришел домой и обнаружил его. То есть его тело. — Он говорит так, словно тысячу раз прокручивал эти слова в голове, дожидаясь момента, когда сможет их произнести вслух.
И вот произносит.
Излагает вымышленную причину. Свой вариант событий. Во всяком случае, то, что запомнил. Как странно: я вроде бы не должна ничего помнить, но помню, а он должен знать все ответы, но у него в памяти полно пробелов. Сейчас он в судорожной спешке говорит, говорит, говорит, словно держал все это в себе много лет и должен выговориться, пока я его не остановила.
Он рассказывает мне о своем брате. О том, что его брат влюбился в одну девушку, которая училась в той же школе, что и я. Эта девушка рассталась с ним, и Эйдан считал ее виноватой в том, что его брат покончил с собой, правда, теперь он знает, что дело не в ней. Девушка была русская. Русская шлюха. Именно ее он пошел разыскивать в тот день. Он принял за нее меня. Просто потому, что я попалась ему на глаза.
Он умолкает, чтобы перевести дух, и на мгновение становится так тихо, что я слышу биение своего сердца. Такую тишину я искала три года и нашла ее вместе с парнем, который лишил меня душевного покоя.
И тут он произносит заветные слова. Кажется, уже невозможно ненавидеть его больше, чем ненавижу я, но у меня получается.
— Прости меня. Очень прошу.
У меня сейчас голова взорвется. Все должно быть совсем не так. Он не должен просить прощения. Он должен быть воплощением зла, я должна его избить.
Руки мои сжались в кулаки, но я не знаю, что делать. Не понимаю, как мне еще удается дышать, но я дышу. Не могу больше его слушать. Он крадет у меня мою ярость, а это — все, что у меня есть. Нельзя, чтобы он еще и это у меня отнял. Нельзя, чтобы я перестала его ненавидеть. Ведь тогда у меня ничего не останется.
Он рассказывает, что после самоубийства брата родители заставили его пройти курс психотерапии, говорит, что его постоянно терзает чувство вины, так как он никому не сказал, что сотворил со мной. Говорит, что все время ждал, что его вот-вот арестуют, но его так и не нашли. И он стал надеяться, что ему предоставлен новый шанс, ведь я не умерла, я поправилась, и это —
Слова. Так много слов. Мне не важно, почему он стал злодеем, важно только, что стал. Я не хочу слышать о его чувстве вины, психотерапии, его творчестве, его исцелении. Он не должен избавиться от чувства вины. Не должен себя прощать. Я этого не позволю.
Но вряд ли он себя простил. На его лице такие муки совести, такая боль, такое отвращение к самому себе, что я физически ощущаю его страдания, — я-то знаю, что это такое, — и ненавижу себя за сопереживание ему.
Он умолк. Я выслушала его, теперь моя очередь. Я скажу ему все, что хотела сказать с того дня, когда начала вспоминать, как он надо мной измывался. Пусть послушает. Но не тут-то было. Пока я пытаюсь сообразить, с чего начать, — ведь в голове моей тысячи слов, — появляется Клэй.
— Вот ты где, — обращается он ко мне. — Уже осмотрела всю выставку?
Клэй поворачивается к Эйдану Рихтеру, а у того — вид совершенно затравленный, он неотрывно смотрит на меня, будто я призрак. Призрак из прошлого, который явился, чтобы взыскать давний долг.
— Привет, — говорит Клэй, подходя к Эйдану и протягивая руку. Мне хочется отшвырнуть ее, крикнуть, чтоб не прикасался к нему. Я знаю, что натворили эти руки, и Клэй не должен до них дотрагиваться. — Клэй Уитакер. Твои работы?
Клэй обводит взглядом стены, а я только теперь обращаю внимание на картины. Они совершенно не похожи на работы Клэя, абсолютно. Но они поразительны, и я готова отхлестать себя по щекам за то, что отдаю должное его таланту. Я презираю его за способность творить прекрасное.
И вот я вижу… Никакими словами не описать охватившую меня ненависть к Эйдану. Картина. В дальней части стены, в самом конце, словно точка или послесловие. Но это не картина. Это воспоминание о том, чего не было.
Я не разбираюсь в живописи и не могу определить, что это — акварель, акриловые краски, на холсте? И вообще — имеет ли это отношение к искусству? Могу сказать, что это живописное изображение руки, моей руки, ладонью вверх, открытой для мира, и эта рука вонзается в меня, выдирает все, что во мне еще осталось. Ибо на ладони, в самой середине — перламутровая пуговица, до которой я так и не дотянулась.
Эйдан Рихтер ушел, а я все жду.
Я должна его найти. Он все сказал, а я — ничего. Я не позволю ему избавиться от чувства вины за мой счет. Не позволю использовать меня еще и для этого. Не позволю заставить меня усомниться в том, во что я верю вот уже почти три года, и просто уйти, не выслушав меня.
Я тоже хочу наорать на него. Спросить, знает ли он, что он — убийца. Знает ли, что убил меня, пусть я и не умерла физически. Да, меня удалось вернуть к жизни, но это не значит, что я не погибла. Да, меня реанимировали, но сердце мое все равно остановилось. Это ничего не меняет, все равно он изверг. Он убил Брайтонскую пианистку, хотя Эмилия Уорд осталась жива. Я хочу рассказать ему все. Все, что мне известно. Хочу, чтоб он мучился. Меня просто распирает от невысказанных слов.