Океан. Выпуск двенадцатый

Некрасов Андрей Сергеевич

Был он неулыбчив и внешне строг. У него и обличье-то было как у хмурой вертикальной скалы — страшно подступиться. Просто так не подойдешь и не спросишь: как, мол, живете, Николай Николаевич? Обращались к нему только по делам служебным. Дремучие лохматые брови скрывали его глаза, и поэтому никогда нельзя было наверное сказать, в добром он сейчас расположении духа или не в настроении. Телом старпом был чрезвычайно сух, а умом ироничен.

И совсем уж другим человеком был командир электромеханической боевой части Толмачев. «Мех», как его называл Сенькин. Борис Васильевич был этакий мяконький, округлый, лицо у него было простецкое,

неприметное, каких на Руси миллионы. О таких лицах когда-то хорошо сказал А. Бестужев-Марлинский: «Их отливает природа для вседневного расхода». Он любил жизнь, людей, море, детей. Все любил и всему радовался. У него уже были два сына-близнеца, перешли во второй класс, а сейчас жена Бориса Васильевича была опять на сносях. Врачи обещали двойню, а то и тройню. «Мех» радовался и трем.

— В куче теплей, — отшучивался он.

Служил он на БПК недавно — год всего. Но за этот срок он ни разу ни с кем не поругался и не испортил отношений. Даже с подчиненными, хотя службу требовал с них жестко и непреклонно. Недаром его боевая часть стала лучшей не только на корабле, но и на всей эскадре. Дело свое он знал туго, того же требовал и от других.

Одним словом, человек как человек, даже больше — хороший человек. Вот только был он неистощимым фантазером, и именно это раздражало старпома, человека сугубо прозаического. Он твердо был убежден, что у «меха» мозги с вывихом. Непонятное всегда настораживает и даже чуть пугает. Вот так настораживал Толмачев и старпома.

Началось это еще год назад, в их первый дальний поход. Как-то ранним утром старпом увидел, как Толмачев, стоя у борта, подержал над головой пустую бутылку, затем аккуратно заткнул ее пробкой и сунул в карман. Зная, что инженеру-механику по долгу службы положено собирать в бутылки на анализ пресную воду, топливо, машинное масло, и застав его за этим занятием, старпом не обратил бы никакого внимания и прошел мимо — человек занят своим служебным делом. Но тут было что-то не совсем то, старпом почувствовал это многоопытным нутром. И всегда сдержанный Николай Николаевич не утерпел:

— Что это вы делаете, Борис Васильевич? — так, на всякий случай, спросил он.

— Собираю ветер, — невозмутимо и с обычной улыбкой ответил Толмачев.

— Зачем?

— Коллекционирую… — Механик повернулся и спокойненько направился в ПЭЖ, а опешивший Сенькин застыл столбом.

«Вот это дела-а-а», — ошалело подумал он.

За обедом в кают-компании старпом из под своих лешачих бровей изучающе и как-то по-новому рассматривал «меха» и размышлял, на какой почве тот мог свихнуться. Но явных признаков помешательства у Толмачева не было. Он улыбчиво слушал, как молодые офицеры допекали такого же, как и они сами, молодого доктора лейтенанта Бурого. Потомственный сельский житель из глухоманной западносибирской деревеньки, Бурый по прихоти судьбы попал в областной мединститут, с грехом пополам закончил его, а когда в военкомате ему предложили призваться на флот, с радостью согласился. И теперь вот, завидуя сам себе, он пребывал в должности начальника медицинской службы большого противолодочного корабля.

Известно, что образование прибавляет только знания, но не ум. Бурый же оказался счастливым исключением: благодаря институту он не только пообтесался и поднахватался разных полезных и бесполезных знаний, но даже и поумнел. Вот только по части русского

языка он так и остался, как говорится, с пробелами. Он, например, упрямо говорил «травиально», наивно полагая, что это слово произошло от флотского «травить», «лаболатория», «морально-психиологический», «консилий», «симпозий».

Однажды доктор, рассердившись на молодого и хамоватого кока, вслед ему пробурчал:

— Тоже мне, грепфрукт отыскался…

— Док, не грепфрукт, а грейпфрут…. — поправил его кто-то из офицеров.

Бурый сердито отрезал:

— А я и говорю: «грейпфрукт»… Учит тут каждый.

Но в общем-то доктор был человеком веселым, легким, и подтрунивание над ним, нисколько не обижая его самого, доставляло удовольствие офицерам.

Ничего такого-этакого за механиком не заметив, старпом все же на всякий случай спросил его:

— Борис Васильевич, а если серьезно, все-таки что за манипуляции вы проделывали с бутылкой?

— Я и утром вам совершенно серьезно ответил: собирал ветер. Нот. Он назван так по имени греческого бога южного ветра Нота, брата Борея и Зефира. Вы обратили внимание, что еще с ночи на море упал туман? Его нанес нот.

— Поди ж ты, бюро прогнозов… — с заметной издевочкой удивился Сенькин. — А зачем вам, если не секрет, этот нот в бутылке?

— Извините, Николай Николаевич, но чего бы я вам ни сказал, вы все равно не поверите. В отличие от вас, я романтик. Да, да, романтик. Не удивляйтесь. Механики-мазурики, в соляре, масле, сурике — и вдруг на тебе… романтик моря. — Толмачева задел ернический тон старпома. — Я верю в алые паруса, в морских змеев, в Летучего голландца, в тайны Бермудского треугольника, в то, что души погибших моряков переселяются в чаек, и во все прочее такое, что вы называете одним словом: «че-пу-ха».

Старпом вздыбил свои лешачьи брови, и под ними блеснула молния — ему не по душе пришлась непривычная для «меха» запальчивость. Но он одернул себя.

— У вас, Борис Васильевич, сдается мне, представление о морской романтике какое-то опрокинутое. Я бы сказал, не совсем здоровое.

— Уж лучше нездоровое, чем вообще никакого. — И, почувствовав, что он сдерзил, Толмачев постарался как-то сгладить свою резкость. — У нас с вами, Николай Николаевич, просто-напросто разнопонимание этого слова.

Атмосфера в кают-компании начинала недопустимо накаляться, и доктор решил встрянуть в перепалку, выступить в роли громоотвода:

— Извините, товарищи офицеры, но я, как врач, должен предупредить вас, что пищеварение любит тишину. Еда — самое интимное общение человека с природой. Это не мое, Мечникова. — На этот раз доктор проявил скромность, не присвоил себе чужих мыслей, что за ним водилось. — И не надо это общение нарушать даже самыми умными разговорами.

Доктор своего добился: спорщики разошлись мирно.

А через несколько дней после дружеского визита корабля в Триполи, зайдя по каким-то делам в каюту Толмачева, Николай Николаевич увидел такое, чего никак не могло вынести старпомовское сердце: весь подволок каюты механика от борта до борта был завешан какими-то буро-белыми водорослями. Они лохмотьями свисали с трубопроводов, оплели броняшку иллюминатора и умывальник, вольготно развалились на койке Толмачева. Каюта напоминала обсыхающий грот: так же полутемно, сыро, остро пахнет водорослями и чуть-чуть гнильцой. Старпомовские могучие брови сошлись в одну линию.