Океан. Выпуск пятый
Шрифт:
Да и вообще не бывало, чтобы «Антей» пришел в порт без плана. Все шло отлично, если бы не тот последний злосчастный выход. Когда остановился главный двигатель, Москалев решил, что механики справятся быстро, как всегда. А надо было срочно вызвать буксир. Вот тут-то и была ошибка. Понадеялся на себя. В инспекции правы — капитан отвечает за все, и за двигатели тоже. И в который раз он увидел снова те минуты, когда потерявшая ход беспомощная масса траулера дрейфовала в тумане, и движение это было неотвратимо и уже ни от кого не зависело.
Служба главного капитана считалась
Однажды после разговора у начальника товарищ Москалева по работе инспектор Дарвин смахнул бумаги со стола и отчетливо сказал:
— К чертовой бабушке, чтобы я больше работал в этой конторе! Нашли ответчика. Я все-таки капитан, а не мальчик для битья! Завтра же пишу рапорт.
— Не кипятись, — сказал главный капитан, сдвинув к переносице густые брови. — Рвешься в море — не держу. Сам ведь хотел побыть на берегу! Только учти — здесь тоже надо иметь выдержку, как и на капитанском мостике. Если мы все разбежимся отсюда, что будет?
Москалев понимал, что Дарвин никуда не уйдет из конторы, он уже прижился здесь, рыбу ловить он не умел никогда, а вот бумажки писал складно, так же складно, как когда-то выступал на советах капитанов. Москалеву же каждая очередная бумажка давалась с трудом, и главный капитан понял, что заставлять Москалева писать приказы бесполезно, и давно махнул на него рукой. А однажды, не увидев Москалева в комнате, буркнул своему помощнику:
— Легче зайца научить играть на барабане, чем этого…
Здесь он заметил его и стушевался, но Москалев промолчал, достал сигареты и вышел в коридор.
Можно было бы напомнить главному капитану пятьдесят восьмой год и промысел у Фарер, те скалы, на которые он чуть было не посадил «Орск», и то, как «Кашалот» тащил его, несмотря на риск. Но зачем было сейчас вспоминать прошлое, прикрываться им. Каждый имеет свою память. Тем более, что главный капитан был настоящим главным, он знал назубок все уставы и наставления, он умел подбирать людей и умел отправлять траулеры на промысел.
Первый выговор в приказе Москалев получил за то, что задержал выход на промысел траулера «Цефей». Выговор был несправедливый, главный капитан понимал это. Москалев не подписал «добро» на отход, потому что на судно не завезли огнетушители. Все равно портнадзор не выпустил бы траулер. Но на утреннем совещании начальник отдела снабжения убедил всех, что огнетушители завезли ночью. Он говорил так искренне, так смотрел на всех чистыми голубыми глазами, так удивлялся, что не будь Москалев этой ночью в порту, он тоже поверил бы его словам.
И когда вышел приказ, Москалев весь день не знал, куда деться от стыдобы, ему казалось, что в управлении все разглядывают его. Дарвин потрепал его по плечу и сказал:
— Чудак,
Дарвин жил легко и весело.
Существование Москалева в конторе вылилось в поток однообразных дней. Казалось, все забыли, что он — капитан, и если раньше, когда он приходил из рейса, начальники отделов тянули его нарасхват к себе, то сейчас, чтобы согласовать какую-нибудь никчемную бумажку, приходилось ждать очереди, переминаться с ноги на ногу перед столом, за которым сидели, не обращая на него внимания, что-то писали, говорили по телефонам.
Он несколько раз пытался поговорить с заместителем начальника управления о выходе в море, но всякий раз этот грузный, вечно занятый человек, страдающий астмой и ревматизмом, пыхтящий как паровоз, трубил, вытянув губы:
— Батенька мой, ну что вы… разве плохо на берегу, я тоже когда-то плавал и рвался на промысел, а что имею… ох-охо-хо… ревматизм, семьи нет…
В воскресенье Москалев ездил с сыном за грибами. Он разбудил Сеню рано, чтобы успеть на первый автобус, уходящий на косу. Коса была излюбленным местом грибников.
За окнами стояла еще густая тьма. Антон Петрович и Сеня наскоро поели и в автобусе, убаюканные тряской, заснули. Проснулись они, когда автобус ехал по косе и в редеющем тумане по обе стороны дороги, почти вплотную к ней мелькали березки. Чем дальше они ехали, тем становилось светлее, таял молочный туман, и скупое осеннее солнце прошивало его дымку первыми лучами. Асфальтовая светлая дорога, прямая, как четко проложенный курс, разрезала лес на две половины: та, что жалась к заливу, была низкая и болотистая, а в морской половине от постоянных ветров с запада все деревья были наклонены к дороге.
Москалевы вышли у рыбачьего поселка и двинулись в сторону молодого ельника по шуршащей, ломкой траве. Осенний лес сразу окружил их красно-желтыми листьями, грибными запахами и белыми нитями паутины. Они шли по узкой тропинке, пробираясь через колючий кустарник. Жухлые листья шуршали под ногами, вспыхивала яркой желтизной бузина и стелилась над полянами дымка тумана.
Желтые головки маслят, как кухтыли из воды, выглядывали из сухого голубоватого мха, маслята были крепкие, лоснящиеся и совсем молодые.
— Настоящая республика маслятия! — восхитился Сеня.
Азарт все дальше гнал грибников, лес закружил, они пробирались сквозь низкорослый ельник, быстрым шагом проходили просеки. Через несколько часов они так устали, что улеглись на сухой поляне, и Москалев, лежа на спине, смотрел на ясное осеннее небо с легкими перистыми облаками, на вершины сосен и впервые здесь, на берегу, почувствовал радужную гармонию мира, света и разумность всего происходящего. Покой этих мест опрокидывал ежедневные сомнения и раздумья. Сколько раз именно такой осенний лес видится в далеком рейсе!