Океан. Выпуск пятый
Шрифт:
В кильватер за «единицей», ориентируясь по еле заметному «жучку» — замаскированному огню, — шла «двойка».
— Ребята мне твои понравились, — начал лейтенант. — Сегодня, когда грузились, я все смотрел и любовался. Очевидно, специально подбирали? Один к одному. Легко, наверное, с такими воевать?
— Пока не жалуюсь. — Янковский затянулся. — С хорошими людьми всегда и во всем легко.
— И часто так приходится? Туда, в тыл?
— Бывает.
— А назад не скоро?
— Как управимся.
— Ну и человек, слова из тебя прямо клещами
— Это смотря какие слова. — Старший лейтенант помолчал. — Вот ты до войны кем был?
— Я? Да, можно сказать, никем. Я ведь из детдома, мы коммуной жили, и учились, и работали. После десятилетки по путевке райкома комсомола пошел в военно-морское. Как себя помню, мечтал только о флоте. Родился-то на Волге. А тут война — нам досрочно на рукав по одной золотой средней и в катерники. Вот с тех пор и воюем. И всего-то что «Красную звездочку» успел заработать. Видишь какая биография — в полстранички.
— Я тоже учился. В консерватории, певцом стать хотел оперным.
— Артистом? Вот бы никогда не подумал. — Лейтенант неожиданно захохотал.
— Чего смешного?
— Ты понимаешь, представил я: зал, люстры, духами пахнет, девушки нарядные и вдруг выходишь ты, вот как сейчас. В плащ-палатке с гранатами и поешь: «Уж полночь близится, а Германа все нет».
— Ну, это партия женская, а по смыслу подходит: бывает, ждешь, ждешь, а его, гада, все нет и нет.
— Представить трудно: разведчик — и вдруг певец.
— Вот именно. Войну ведь тоже нормальному человеку представить трудно. А какое было время до войны! Уедем, бывало, летом на Озерки — я жил в Ленинграде, — расположимся с ребятами в лесу, разведем костер, кругом такая красотища — сердце замирает. И поем, поем до самой зорьки. А ты говоришь, слова. Одни сами идут из души, а другие, ты прав, клещами не вытянешь и огнем не выжжешь. Так-то, брат. Долго нам еще шлепать-то?
— Часа три, не меньше. Сейчас самый опасный участок будем проходить, моторы приглушим.
— Я пойду к своим, кое-что еще обсудить надо. — Янковский притушил пальцами окурок и хотел его швырнуть за борт.
— Ни-ни, — остановил его Нахимов, — Нептун рассердится, давай сюда. — Он подставил пепельницу из консервной банки. — У нас за борт ничего не выбрасывают.
«Странная штука — война, — думал Нахимов. — Ведь и не мыслил человек, что ему, будущему певцу, придется куда-то в тыл к немцам ползать, рвать мосты и склады. Готовил себя к тому, чтобы нести людям радость песней. А теперь именно ему по долгу службы следует больше молчать, даже тогда, когда тебя будут, как он сказал, жечь огнем. Сплошные ребусы и парадоксы. И ведь как получается с другой стороны — на фронте все становится на свои места. В мирное время, допустим, если ты дрянь какая, подлец или еще кто, то мог долго ходить среди людей, ловчить, приспосабливаться и никто вроде не замечал, какой ты на самом деле человек. А здесь дудки: весь как на ладони и каждому ясно, какова тебе цена».
У горизонта вспыхнул прожектор, скользнул лучом по заштилевшему морю
В два часа ночи «мошки» подошли к Песчаной косе. Из темноты надвинулся длинный, таинственный от одного того хотя бы, что здесь «зарница», полуостров. Среди дюн, шумя вершинами, вздымались частоколом высокие сосны, у подножия которых черными тенями расползались густые заросли можжевельника и ежевики. Катера приткнулись к берегу носом. Лейтенант подозвал боцмана:
— Бери матросов, пошли двух по косе метров на двести влево, а двух — вправо. Все проверить и доложить. Посты оставь, и чуть что — сразу сигнал. Понял?
— Так точно.
— Тогда действуй. И чтобы тихо…
— Не впервой, сделаем правильно.
На борту, приготовившись к высадке, переговаривались о чем-то шепотом разведчики.
Через пять минут появился боцман и доложил:
— Полный порядок, товарищ лейтенант, кругом тишина, дозорные на местах — мышу не проскочить.
— Тогда начнем, пожалуй. — И добавил, обращаясь к разведчику: — У тебя все готовы?
— Да. Давай прощаться. Пора нам. — Янковский обнял лейтенанта. — Будь здоров. Может быть, когда и встретимся. — Старший лейтенант пошел к трапу, потом остановился и сказал: — Да, часика через три-четыре пошуми здесь немного, пожалуйста. Пусть береговые посты отвлекутся. Комдив разрешил. Сделаешь?
— Обязательно. О чем разговор. Счастливо. Возвращайтесь, ребята. — Нахимов помахал им рукой. — Ни пуха, ни пера.
Разведчики как-то сразу подобрались, пружинистой кошачьей походкой друг за другом пробежали по сходням и тотчас исчезли в зарослях. Не треснул ни один сучок, не шелохнулись ветки, будто растаяли они или растворились в настороженной темноте.
«Вот это люди, — восхищенно подумал лейтенант, — идут на смертельно опасное дело так, словно всю жизнь только тем и занимались, что шастали по фашистским тылам».
Рассветало. Подошли и стали рядом «тройка» и «четверка». Из леса тянуло запахом подсыхающей травы. Кругом было тихо, только еле слышно шелестел в ветвях ветер, сонно шуршала, набегая на песчаный берег, катившаяся с моря небольшая волна, где-то на берегу в болотце робко заквакали лягушки, загалдели, защебетали в кустах проснувшиеся птицы, тонко зазвенели комары. Нахимов спрыгнул с борта и, разминая ноги, прошелся по твердому, чуть-чуть поскрипывающему песку. Навстречу ему со стороны косы показался боцман. С его одежды ручьями стекала вода.
— Ты что, купался? Вроде холодновато, — сказал лейтенант.
— Искупаешься, — шепотом начал боцман, — тут дело сложное образовалось — не коса это оказалась вовсе.
— То есть как? — Нахимов даже поперхнулся. — Неужели ошиблись в счислении и высадили людей не там?
— Там, там. Только не полуостров это и не коса, а остров. Понимаете? Такая катавасия. — Он развел руками.
— Говори толком, — обозлился лейтенант, — какая еще катавасия?