Океан. Выпуск второй
Шрифт:
За стеной каюты по-прежнему шелестел дождь, и «Каяк» чуть приметно покачивался на волне.
Время от времени ровный шум дождя прорезал далекий режущий голос сирены. Это маяк у входа в канал посылал в море сигналы застигнутым штормом судам. Голос сирены поднимался до звенящих высот, затем стихал. И вновь только дождь шелестел по палубе.
Капитан откинулся в удобном кресле и, прикрыв глаза, задумался.
Два с небольшим месяца назад он был в немецком порту Эмден. Ему вспомнилась ведущая из порта в город узкая, вымощенная булыжником улица. Типичная чистенькая улица старого немецкого
На одном из перекрестков — пивной погребок. Несколько истертых ступеней вниз с тротуара, сводчатый зал, обитая цинком стойка бара. Но здесь было тепло и уютно. Калласте попросил рюмку водки и сел поближе к камину.
Хозяин не спеша перемывал толстые пивные кружки, изредка поглядывая на одинокого посетителя.
Водка обожгла горло. Приятное тепло разлилось внутри. Калласте подумал: «Вот так бы сидеть и сидеть». Выходить на улицу, где падал мокрый снег, не хотелось.
Неожиданно раздались громкие голоса, и дверь распахнулась. В зал ввалились трое офицеров. Один из них, высокий, костлявый, переступив порог, вскинул руку кверху и гаркнул:
— Зиг хайль!
Хозяин судорожно дернулся, отбросив мокрое полотенце, и, вытянувшись в струнку, ответил жалобно и беспомощно:
— Хайль!
Трое вошедших обернулись к молча сидевшему капитану. Вздернутые тульи фуражек, разгоряченные вином лица, возбужденные, расширенные глаза. Калласте показалось, что они похожи друг на друга, как близнецы. Нет, не близнецы… Это было что-то другое… Что другое, он не додумал. Выкрикнувший фашистское приветствие шагнул к столику капитана:
— Зиг хайль!
Калласте продолжал сидеть. Глаза офицера не мигая уставились на него. Тонко звякнула рюмка. Калласте поднялся, сказал:
— Я иностранец. Меня не интересуют ваши дела.
Он положил на стол деньги и пошел к выходу, ожидая, что сейчас вслед ему полетит пивная кружка. Он распахнул дверь и вышел на улицу.
С тех пор Калласте навсегда запомнил эти лица. И сейчас, просматривая в неярком свете корабельной лампы газеты, он видел все те же высокие тульи фуражек и серые пятна глаз, расширенных и возбужденных.
Газеты сообщали:
«Париж. Арестовано сто человек заложников. Они будут казнены, если…»
Капитан не дочитал информацию. Он бывал во многих городах мира. Бывал и в Париже. Елисейские поля. Триумфальная арка. Сиреневая дымка над графитными крышами. Запах жареных каштанов в узких старинных улочках. В маленьком садике, который был виден из окон его гостиницы, мальчишки с голыми коленками играли в серсо. А двое постарше пускали в фонтане бумажные кораблики. Вечные мальчишечьи бумажные кораблики… Нет, Калласте не мог представить этих троих в высоких фуражках в шумном потоке парижских тротуаров, за столиком кафе на кривых улочках Монмартра. Но он хорошо знал, что они были там, как были и в тихом Нарвике, и старомодном Копенгагене.
Когда капитан вел «Каяк» в Кардифф, впередсмотрящий неожиданно крикнул:
— Справа по борту перископ!
Капитан резко изменил курс судна. Туман неожиданно сгустился и прикрыл беспомощный пароход. Но несколько напряженных минут, как и в Эмдене, капитан чувствовал взгляд все тех же, как серые пятна, глаз.
Юрий
Таллин… Калласте прошелся по каюте. Три шага от стола к дверям, три шага обратно. Многие знавшие капитана удивились бы, увидев его нервно шагающим по каюте. Он был всегда спокоен. К этому давно привыкли его друзья и недруги. Он никогда не торопился сказать последнее слово и подолгу присматривался к людям. Этому научил его отец, крестьянин из затерявшегося в лесах эстонского хутора. От их дома до соседнего жилья было добрых два десятка километров. Когда-то еще встретишь соседа и перекинешься словом, да и встретишь ли, а вокруг только лес. Но отец умел сказать и так, что второй раз повторять было не нужно. Однажды на далекий хутор приехал управляющий помещика. Он что-то долго говорил отцу, а тот стоял перед ним молча, без шапки, с белыми, выгоревшими под солнцем волосами. В руках у него был топор, до приезда управляющего он чинил колодезный сруб. И вдруг отец шагнул вперед и, взмахнув топором, в сердцах вонзил острие в лежавшую перед ним лесину. Лезвие топора со звоном утонуло в ядреном стволе. Управляющий отшатнулся, кинулся в свою щегольскую пролетку, и только пыль заклубилась по дороге.
Юрий Калласте — капитан, как и Юрий Калласте — крестьянин, чаще всего мнение свое оставлял при себе. Но если необходимо было его высказать, он говорил все, что считал нужным, не отводя глаз. А сейчас он нервничал.
Таллин… Башня Старого Тоомаса. Каштаны с белыми свечами соцветий. Да, те трое могли пройти под окнами его дома. Глухо простучат по старым камням тротуара сапоги, и…
«Зиг хайль!»
Все последние дни радио сообщало о массовых забастовках в Таллине. Рабочие демонстрировали у правительственных зданий. Надо было ждать перемен.
Капитан часто говорил: «Я не политик. Я моряк». И он был настоящим моряком.
Работать Калласте начал пятилетним ребенком. Пас гусей. Позже стал водить на пастбище коровье стадо. А как только исполнилось семнадцать, ушел из хутора, поступил на парусную шхуну юнгой. Позже было немало других судов. Разных. Больших и малых. Но всегда было одно — работа, работа, работа. Роба быстро снашивалась на плечах. Он был коком, матросом, боцманом. Кем только он не был! В 1915 году, в разгар первой мировой войны, Калласте получил диплом капитана дальнего плавания.
За этим стояла чудовищная работоспособность. Когда он валился с ног после вахты на палубе и пальцы не в силах были удержать ручку с пером, Калласте прислонял к корабельной переборке книгу и читал, читал. Он не давал себе ни дня отдыха. Ни одного дня из месяца в месяц и из года в год. Но своего он добился.
Отныне Калласте поднимался на капитанский мостик как хозяин. С ним было не легко работать. Его нельзя было провести ни в большом, ни в малом. Он знал судно от киля до клотика. Когда он обходил пароход, глаза его неторопливо рассматривали предмет за предметом, и замечания всегда были точными и властными. Но ему лучше, чем кому-нибудь другому, был знаком и вкус пота на губах.