Океанавты (сборник)
Шрифт:
Селиванов даже не посмотрел на меня. Это хорошо, по крайней мере не придется отводить глаза в сторону. Дуговский слегка оскалил крупные вставные зубы — должно быть, хотел улыбнуться. Сказал:
— Вы мне симпатичны, Соболев.
Я посмотрел на низкорослого Дуговского сверху вниз и ничего не ответил.
Селиванов смял сигарету и машинально сунул в карман.
— У меня не хватает людей.
— О, я высоко ценю ваше благородство! — поспешил заявить Дуговский.
— На кой черт мне эта оценка, если некому будет работать, — спокойно возразил Селиванов, разглядывая
— Но у вас на «Таймыре» пять гидрофизиков!
— Двое из них на больничных койках. Вот он знает, — небрежный кивок в мою сторону.
Я промолчал. Селиванов беззвучно шевельнул губами, сделал рукой неопределенный жест и спустился по трапу на ют. Оттуда доносились возбужденные крики: морские геологи поднимали грунтоотборочную трубку с образцами донных осадков.
Дуговский благодарно сжал мой локоть худыми потными пальцами.
— Собирайтесь. Я буду ждать вас в шлюпке. Прошу прощения, но время не терпит…
Я спустился в каюту, собрал чемоданчик и пошел прощаться с товарищами. Фотографию Лотты я так и оставил на столике. Оставил, потому что не мог больше видеть ее внимательные серые глаза и скрытое в них обещание…
Селиванов сдержанно пожал мне руку:
— Ну… ладно, увидимся еще. С Дуговским там поосторожнее — мне кажется, у него на станции крупные неприятности. Юлит, недоговаривает. Черт нас дернул встретиться с «международником».
Знойную тишь всколыхнул хриплый бас корабельного гудка. Белый нос судна украшен странным названием: «Крейдл». «Колыбель», если перевести с английского.
Уже четыре часа я нахожусь на борту судна Международного института океанологии. Дуговский, видимо, забыл о моем существовании. Сижу в шезлонге под белым тентом шлюпочной палубы, пытаюсь читать.
Покачивает… Эту скорлупку покачивает даже на малой волне. Недаром ее умудрились назвать «Колыбелью». Впрочем, суденышко уютное, чистенькое — «международники» любят комфорт. Тишина, ощущение благополучия, степенности во всем… Нет, у нас на «Таймыре» обстановка другая: грохот лебедок, загорелые спины ребят, беззлобная перебранка, спуски глубинных приборов — сумасшедшая, выматывающая нервы работа, зато по вечерам — научные диспуты вперемежку с откровенным зубоскальством и холостяцкие песни под банджо…
Но все это вдруг стало мне в тягость с того самого момента, когда однажды в радиорубке я услышал старчески дребезжащий голос Керома:
— Игорь, ты? Мужайся, мой мальчик, я должен сообщить тебе горькую новость…
Я не сразу почуял беду:
— Что у вас там случилось, Кером?
— Лотта… — и наушники всхлипнули. — Понимаешь? Ее не стало…
Он говорил что-то еще…
Ошалело покачиваясь, я вышел из рубки. Нет, я ничего не понимал. Взрыв в лаборатории синтеза. Пожар. Гибель четырех сотрудников института молекулярной бионетики. И среди них — Лотта…
Ослепительно сверкал океан. Экваториальное солнце струило на палубу потоки зноя. А мне… мне вдруг стало холодно, меня колотил озноб. Помню, я как-то вяло удивился, что на судне продолжается обычная работа: сейсмики решили сделать «станцию» и устанавливали гидрофоны. Тяжело
Прошла неделя, фотопортрет по-прежнему стоял на моем столе, и никто из товарищей ни о чем не догадывался. Но я-то знал! Знал, что никогда не увижу этих серых, внимательных глаз. Скрытое в них обещание было напрасным…
Все это время я жил и работал, как автомат, у которого лопнула какая-то тонкая, но очень важная пружинка. Внешне я старался держать себя так, будто бы ничего не произошло. Иногда даже пытался заставить себя смеяться вместе со всеми, как и прежде. Но безуспешно. Начальник нашей экспедиции Селиванов несколько раз предпринимал попытки вызвать меня на откровенный разговор. Разговора «по душам» не получалось. И не потому, что я не желал открыться, высказать свою боль. Просто я не мог, не умел этого сделать. Да и как объяснить внезапно и тяжело навалившуюся на меня безысходность?..
Сзади послышались шаги. Это Дуговский. Он в белых шортах, в белой рубахе навыпуск, в японских сандалиях на босу ногу. Облысевшая голова прикрыта пробковым шлемом.
— Как самочувствие, Соболев?
— Превосходное. У вас здесь настоящий курорт.
Дуговский сел в шезлонг напротив и уставился на меня колючими, зеленоватыми глазами.
— Боюсь, вы скоро измените мнение. Обстоятельства заставляют меня поделиться с вами нашими неприятностями.
— Забавно… — сказал я, выдерживая его пристальный взгляд. — Но почему вы думаете, что я готов коллекционировать неприятности?
— О да, это хобби для избранных, — быстро нашелся Дуговский. — И только поэтому я собираюсь доверить половину нашей уникальной коллекции именно вам.
— Я советуй вам не дать согласий, мистер Соболев, — раздался за моей спиной грубоватый мужской голос.
К нам подошел высокий широкоплечий человек в пижаме.
— Знакомьтесь, Соболев, — сказал Дуговский. — Мистер Болл — ваш будущий коллега по работе на станции «Д-1010».
— Очень рад, — сказал Болл, пожимая мне руку. — Прошу извинять мой костюм.
Дуговский жестом пригласил Болла сесть.
— Ну вот, — начал он, — теперь мы можем поговорить серьезно. Болл уже в курсе, и мои слова, в основном, будут обращены к вам, Соболев. Вы, конечно, знаете, что год назад при содействии многих технически развитых государств наш институт построил и опустил на дно три действующие ныне глубоководные станции: «Рубидий» в Тихом океане, «Ниобий» в Атлантическом и «Дейтерий-1010» здесь, в Индийском.
Разумеется, я это знал. Знал, что Международный институт океанологии занимается, в частности, изысканием экономически выгодных способов добычи редких элементов, растворенных в морской воде. Глубоководные станции но добыче рубидия, ниобия и тяжелой воды — первый практический результат этих исследований; работу станций программируют и контролируют фотонно-вычислительные устройства типа «Мурена-2». Знал, что со станциями установлена мезоскафная связь; раз в два месяца происходит смена наблюдательной группы, состоящей обычно из двух человек.