Океанский патруль. Том 1. Аскольдовцы

Пикуль Валентин Саввич

– Куда вы сейчас направляетесь?

– Сначала в Петсамо. Меня переводят в медицинский состав. Я свое уже «откуковала»… Из Петсамо, наверное, я попаду в Норвегию…

– Хотите остаться здесь? – предложил полковник. – Я могу вас устроить при своем штабе.

– Зачем?

– Я думаю, что вам здесь будет лучше.

– Не надо. Мне надоело жить в лесу…

Скоро она опьянела совсем, и Юсси Пеккала попросил хозяйку дома уложить гостью в соседнем приделе избы. Наутро, когда он проснулся, Кайсы Суттинен-Хууванха уже не было, и хозяйка передала ему записку:

«Господин полковник! Мне очень стыдно за

мое вчерашнее поведение, но, я надеюсь, Вы меня простите. Поверьте, что я не такая уж плохая, какой многим умею казаться. Просто у меня была глупая и бездарная жизнь. Я не помню, говорила Вам вчера или нет, что я отправляюсь в Петсамо. Но я помню, что Вы предложили мне остаться при Вашем штабе. Я не знаю, как сложится моя дальнейшая судьба, но, если мне будет очень скверно, позвольте обратиться к Вам, – может, здесь мне действительно будет лучше.

К. Суттинен-Хууванха».

– Бедные женщины! – подумал вслух полковник. – Чего только не делает с ними эта проклятая война…

Он взял полотенце и вышел умываться. Слепой сын хозяйки играл на самодельной гармошке, шевеля в такт музыке пальцами босых ног. Безглазый калека растягивал меха в хвастливом напеве:

От пулеметов – громыи в дотах – жара,мы в доте Миллионном [6] сидим с утра.Подай еще патронов,из фляги дай хлебнуть —здесь финской обороныжелезная грудь.В Миллионном доте —четыреста парней,у них одна забота —лупить москалей!..

6

Миллионный дот – самый мощный и крупный дот на линии Маннергейма, под которым в «зимнюю кампанию» 1939/40 года долго стояли советские войска.

– А ну – перестань! – гаркнул Юсси Пеккала. – Перестань, или я сейчас разломаю твою музыку ко всем чертям собачьим! Тебе, дураку, в этом Миллионном доте выжгло глаза, но от этого лучше видеть ты не стал!..

Он целый день занимался своими делами – делами начальника прифронтового района и весь день вспоминал измученную войной женщину, которая трясется где-то сейчас по заснеженным дорогам в грузовике или в санях.

– Если будет мне письмо из Петсамо, – наказал он своим писарям, – вы немедленно, где бы я ни был, доставите его мне!

Слезы

– Эй, начальник, не плачь: слезами горю не поможешь, а вот щеки обморозишь!

– Да кто тебе сказал, что я плачу? – ответила Ирина. – Это слезы от ветра. Только от ветра. Уж очень быстро бегут твои собаки!

– А собак теперь не остановишь…

Собак действительно было трудно остановить. Можно было только перевернуть нарты, чтобы они остановились. Их три дня кормили тюленьим мясом, они пили свежую кровь и, казалось, были готовы бежать хоть на Северный полюс. Лохматый вожак так и рвал грудью сугробы.

– Иррл… иррл… иррл! – кричал каюр.

Гренландская

упряжка – веером – не стесняла собак: широким полукругом они рвались вперед, взметая крепкими лапами вихри пушистого снега. Молодой широкоскулый саам-каюр бежал рядом с нартами. На нем была грязная, засаленная малица, из-под которой выглядывал ярчайший галстук. К тому же каюр был, кажется, отчасти пьян.

Но, мастер своего нелегкого дела, он за все время пути лишь дважды ударил собак хореем, когда они заупрямились – не хотели переходить незамерзшие ручьи, – и нарты ни разу не опрокинулись в снег.

Ирина Павловна возвращалась из Чайкиной бухты, где осматривала заброшенную шхуну. Старый парусник произвел на нее огромное впечатление. Ее поразила воздушная легкость рангоута и мостика, отточенная, как на станке, овальность корпуса. Так и чувствовалось, что эта шхуна создана для стремительного бега, для покорения волн.

И, даже мало разбираясь в корабельной архитектуре, Ирина Павловна сразу по достоинству оценила эту подвижность, таящуюся в смоленых бортах покинутого «пенителя». Борта корабля оставались прочными: выделившийся из лиственницы скипидар покрыл обшивку, предотвратив гниение. И когда женщина проходила по палубе, сухие доски настила звенели под ногами, как клавиши. Густая паутина покрыла углы, в трюме попискивали тундровые крысы, но Ирина Павловна открывала разбухшие двери, смело залезала в люки, уже задумываясь над тем, где разместить участников экспедиции.

Покидая шхуну, уносила она в себе ощущение легко доставшейся победы. Но едва в душе улеглось первое волнение, как Ирина Павловна снова стала задумчивой и грустной. Лежала на нартах, и ее мысли постоянно путались, перебиваемые воспоминаниями о Сергее. Только сейчас она по-настоящему поняла, как была привязана к этому мальчишке.

И каюр, конечно, прав: к слезам, выжатым ветром, примешалось несколько горьких слезинок о Сережке.

Прохор – тот встретил весть об уходе сына спокойно, даже не удивился. Словно уже был давно подготовлен к этому и только ждал, когда сын решится на такой шаг. Но разве Прохора поймешь? Он всегда спокоен, никогда ничему не удивляется. Муж только сказал: «Я знаю: он в море, больше ему негде быть».

И когда нарты взбирались на вершины сопок, Ирина Павловна подолгу смотрела на далекий пепельно-серый горизонт океана: ушел Сережка за этот горизонт, пропал…

* * *

В полдень упряжка ворвалась на улицу рыболовецкого колхоза «Северная заря».

Мимо побежали домики рыбаков с занавесками на окнах, на крылечках показывались рыбацкие жены, собаки выкатывались из-под заборов, с лаем бросаясь на упряжку, а каюр отгонял их хореем.

Ирина соскочила с нарт перед избой правления колхоза. Ее встретила на пороге молодая заплаканная женщина с ребенком на руках.

– Что у вас тут случилось? – спросила Рябинина.

– Беда моя, – ответила женщина.

– А председатель колхоза Левашев здесь?

– Там он… проходите.

Ирина Павловна протиснулась в комнату правления. Левашев сидел за колченогим столом, расставив негнущиеся в штормовых сапогах ноги, быстро уплетал из тарелки суп из «балки» – тресковой печени, особенно любимой мурманскими рыбаками. Его изрытое оспой лицо было некрасиво, но привлекало каким-то особым добродушием и бесхитростностью.