Океанский патруль. Том 2. Ветер с океана

Пикуль Валентин Саввич

– А мы, – громко заявил он, – вчера с моря вернулись!

Отец отодвинул сковородку, стал набивать трубку:

– Ну?

– С моря, говорю, вернулись…

– А я вот иду. В полночь снимаемся. Да-а!

Он взял сковородку и ушел вслед за матерью на кухню, плотно затворив за собой дверь. Сережке впервые за все эти годы чего-то не хватало в этот вечер, и от этого становилось все тоскливее и тоскливее. «Если не уйдем в море, – машинально раздумывал он, – то Никольский отпустит на берег только в следующую субботу. Это сколько же дней мне ждать?..»

С

кухни слабо доносились невнятные голоса, потом родители вернулись в комнату, и отец уже был в шинели.

– Пойдем, – сказал он, беря чемодан, – проводишь до шхуны.

– В порт? – спросил Сережка и стал быстро одеваться; ему показалось, что отец хочет поговорить с ним о чем-то.

Но они прошли несколько кварталов и все молчали. Два Рябинина – молодой и старший – шагали в ногу, плечо к плечу, наклоняясь против сильного ветра, и каждый думал о своем. Прохор Николаевич думал о том, что шторм придется переждать в бесполезном дрейфе, ибо вражеские субмарины уйдут спасаться от качки на глубину, а Сережка думал о том, что же все-таки хотел сказать ему отец, и еще вспоминал сегодняшний вечер в доме навигационного смотрителя.

«Она из Кадникова. Там, говорит, много садов, весь городок пахнет яблоками, и еще она сказала, что летом привыкла спать в саду…»

– Отец, – спросил он, – ты был когда-нибудь в саду?

– Однажды был.

– Расскажи, какие они?

Прохор Николаевич поднял воротник и, помолчав, сказал:

– Ну, сначала – забор. А за этим забором – деревья. И яблоки там, сливы… да! Пчелы летают…

– И все?

– Да, пожалуй, все…

«Как неинтересно, – подумал Сережка, – на картинках и то интереснее».

– А спать в саду можно? – спросил он снова.

– Где сады, там тепло – значит, можно!

Они остановились возле проходной конторы порта; Рябинин взял у сына чемодан, хлопнул его по плечу:

– Беги и… будь хорошим с матерью… Обожди, постой!

Сережка остановился. Отец снова раскурил свою трубку.

Помолчали.

– Воюем, брат? – неожиданно спросил отец, как-то весело подмигнув сыну глазом.

– Воюем, – отозвался Сережка.

Где-то выла сирена, грохотали якорные цепи, в темноте порта раздавались голоса: «Раз-два – взяли… еще – взяли!..»

– Да, – продолжал Рябинин, – а война того и гляди кончится… ты как думаешь?

– Конечно, кончится. Скоро.

– Вот и я так думаю, что скоро…

И, как-то неловко оттолкнув от себя сына, он закончил:

– Беги! И помни насчет матери. Она у тебя хорошая. Ну, а теперь – прощай!

Он шагнул в дверь и, подбрасывая в руке тяжелый чемодан, направился к причалам, где чернели устремленные к небу высокие мачты его шхуны. Сережка смотрел, как постепенно тает во тьме коренастая фигура отца, и в душе его что-то томительно ныло. Проглотив навернувшиеся слезы, он вдруг подумал: «Вот уйдет когда-нибудь и – не вернется… Война закончится, а мы с матерью все будем ждать и ждать его шхуну».

* * *

Дома Сережку уже ждала та же самая

сковородка с поджаренной рыбой, и он, садясь за стол, сказал:

– Мама, ты не знаешь, о чем хотел поговорить со мной отец?

– Не знаю… По-моему, ни о чем. А что?

– Да нет, так просто.

Орудуя вилкой, он придвинул к себе книгу, машинально листая страницы. И в глаза снова бросилась эта фраза: «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Сережка задумался над этой фразой и вдруг понял молчаливую сдержанность отца, волнение матери, которые тут же объяснил для себя одним только словом – война! Он никогда и никому не высказывал своего отношения к войне, даже не задумывался над этим, а сейчас, подумав, неожиданно решил, что отец, наверное, переживает то же самое, только глубже его и больнее…

– Мама, – спросил он, – скажи, я похож на отца?

– Ты очень вырос, Сережка, но ты еще молод, и трудно сказать, каким ты будешь.

– А хорошо быть таким, как отец?

Ирина Павловна подумала:

– Наверное, да…

Они долго говорили об отце, о том, что война должна скоро закончиться, и, ложась спать, Сережка попросил:

– Мама, расскажи мне, что такое сад?

– Зачем это тебе именно сейчас?

– Ну так. Хочу знать…

В комнате матери щелкнул выключатель, и голос ее мягко прошелестел в темноте:

– Ты еще не знаешь, какое это блаженство быть в саду. Он особенно хорош на рассвете, когда каждая капля росы сверкает на солнце. Ветви прогибаются под тяжестью плодов. А в траве лежат яблоки, упавшие ночью, и, когда подберешь такое яблоко – оно холодное и необыкновенно сочное…

Когда мать перестала рассказывать, он спросил:

– А забор – обязательно?

Мать долго не отвечала, и Сережке показалось, что она смеется в подушку.

– Забор? – переспросила она. – Это тебе отец сказал про забор?

– Да, – ответил Сережка и быстро уснул.

Его разбудил стук форточки. Приподняв голову, он увидел, что мать стоит у окна.

– Ты что, мама?

– Шторм, – ответила она. – И, кажется, сильный. А ты спи давай, спи.

Он снова уснул, и ему снилось то черное взбаламученное море, то необыкновеный сад, а утром, проснувшись и натягивая ботинки, он вспомнил весь вчерашний день, молчаливую прогулку с отцом, смешливые глаза Анфисы и неожиданно для самого себя повторил наизусть:

– «…нерешенный, висящий вопрос жизни или смерти не только над Волконским, но над всею Россией заслонял все другие предположения!..»

Глава третья

Накануне

Генерал Рандулич стоял возле окна, и его орлиный профиль отчетливо выделялся на медном фоне охваченного заревом вечернего неба. Солнце садилось за море, и отблески небесных пожаров, плясавших за окном, оживляли и снова мертвили неподвижное лицо егерского генерала, который сухо и отчетливо говорил: