Оккультисты Лубянки
Шрифт:
— Агитация должна быть тоньше.
— Ах, хорошо, что заговорили о «Правде», — мне как раз надо туда позвонить.
И пошел к телефону.
…Глеб сказал мне о выступлениях приехавшего недавно Владимира Ильича Ленина. Я спросила, нельзя ли мне послушать Ленина.
— Конечно, можно. Я тебе это устрою.
В книге «Памятные встречи» я подробно описала впечатление от двух митингов, на которых я слышала впервые Ленина: в Морском корпусе и на Путиловском заводе. Выступления Владимира Ильича потрясли меня. Правда, которую я услышала, повернула мою жизнь
Как-то Бокий меня спросил:
— Тебе понравились речи Ильича: ты видела в них правду. Хочешь нам помочь? Хочешь? Ну, так приходи.
И он назвал день и час, когда мне явиться во дворец Кшесинской.
— Приду ровно в пять.
Он был немногословен, говорил коротко и ясно. Я спросила его:
— Чем я могу быть вам полезна?
— Пером. Ты вот критиковала, и правильно, язык «Правды». У нас, кроме «Правды», есть еще газеты для массового читателя. Ты поможешь нам своим литературным языком. У тебя же писательский опыт…
…Вот он, дворец Кшесинской, облицованный эмалированными глянцевитыми кирпичиками, какие мы привыкли видеть на молочных лавках Чичкина. Мраморная лестница с пятнами от пролитых чернил. Я вхожу в большую комнату со столами, заваленными папками. На одном из столов, в стороне, таз с водой; две женщины моют типографский шрифт. За другим столом Глеб что-то записывает в книгу, разговаривая с человеком, по виду рабочим. Как я потом узнала, Бокий выписывал ему партийный билет. Женщины у таза оказались: одна — жена старого большевика Нина Августовна Подвойская, сама тоже член партии, молчаливая, деловая и в то же время приветливая той простой приветливостью, которая встречается у некоторых школьных учительниц, а другая — молчаливая курсистка, имя которой я забыла.
Отрываясь от стола, Глеб коротко говорит:
— Ровно в пять — не опоздала. Минуту подощи. Сейчас пойдем.
Поднимаю глаза на стену за письменным столом и читаю объявление: «Рукопожатия отменяются. За неисполнение — штраф».
Я вижу, что входящие люди, здороваясь, не подают друг другу руки, говорят коротко и уходят тоже без рукопожатий.
Наконец, Глеб отрывается от текущих дел и ведет меня в комнату Военной организации большевиков, к Николаю Ильичу Подвойскому, горячему пропагандисту ленинских идей. Я была рада встретиться с этим симпатичным человеком, но его не оказалось на месте, и пришлось вести переговоры с его заместителем, молодым человеком, худеньким и маленьким блондином, назвавшимся Мехоношиным.
Глеб рекомендовал меня как писательницу и ушел, а Мехоношин дал мне пачку писем, написанных неумелыми руками, крупными каракульками малограмотных людей, сказав:
— Это письма для нашей газеты «Солдатская правда». Их нужно выправить для печати, сохранив, конечно, суть и стараясь не испортить обработкой язык и характер писем. Чем скорее вы сделаете, тем лучше.
И все. Я ушла и больше в этот день Глеба не видела.
…Не буду останавливаться на своей горячей работе над этими простыми по форме, искренними письмами, которые наполняли меня гордостью и радостью, что я могу хоть
Глеб виделся со мною, как только позволяло время, и рассказывал о разных деталях того, что происходило во дворце Кшесинской и вокруг него. С обычной едкой насмешкой рассказывал он мне, что прежний вожак революционного студенчества, горняк, известный оратор, бывший делегатом на съезде в Стокгольме, был у него в Петроградском комитете и ушел, не пожелав вступить в партию.
— Почему? — спрашиваю с удивлением. Спокойно, холодно звучит ответ:
— У горного иткенера не стало того аппетита к политике, какой был у студента.
…Через короткое время Глеб предложил мне побывать на интересном судебном разбирательстве: балерина Кшесинская, возлюбленная Николая II, подала в суд на большевиков, требуя возвращения своего дворца и возмещения убытков. Дело меня заинтересовало.
— А ты пойдешь, Глеб?
Он усмехнулся:
— Я уже ее видел. На сцене Мариинки она интереснее. Пойдет Сергей Богдатьев с женою, — у него язык двигается лучше, чем у меня.
Я пошла в суд, на Петроградскую сторону, где разбиралось это дело.
Камера мирового судьи полна народа. Многим интересно взглянуть на царскую фаворитку. Слышатся перешептыванья:
— Как вы думаете, удастся ли ей отвоевать свой дворец?
— Не думаю. Не то время, когда всесильны царские самодержанки.
— Ну, да, царь-то теперь просто Николай Александрович Романов.
— А все-таки собственница, а большевики узурпаторы. Ведь собственность при Временном правительстве не отменена…
— Не очень-то гладит Временное правительство большевиков…
— Тс! Вот она, смотрите!
Входит маленькая, невзрачная женщина, вся в черном, очень скромно и даже как будто модно одетая.
— Смотри, смотри, как оделась, точно монашенка…
— Надо же надеть соответствующую маску.
Скоро я удивляюсь: как эта маленькая и скромная на вид женщина не вяжется с безвкусной крикливостью и мещанством ее дворца. Ведь в нем всего одна комната — зала с несколькими роялями говорит об ее принадлежности к миру искусства. Анфилада бесчисленных комнат с пуфиками, крытыми пестрым кретоном, с бамбуковыми ширмочками и рамочками с полочками на стенах, откуда смотрели пошлые открытки, — все это было скорее к лицу кокетке низшего полета, чем первоклассной артистке. Лицо некрасивое и невыразительное.
Она говорила бестолково, твердила, что дворец принадлежит ей, что он выстроен на ее трудовые деньги… Это утверждение вызвало в публике смех. Потом она заговорила, что у нее есть ребенок, сын.
Опять смех и шепот:
— Не хочет ли она произвести его в наследники российской короны?
Тут выступил Сергей Богдатьев. Я видела его в первый раз. Среди большевиков он в то время играл большую роль. Богдатьеву удалось доказать суду, что претензии Кшесинской неосновательны. Жена Богдатьева с решительным видом и решительной речью поддержала мужа. Кшесинская была побеждена. Ее требование суд не удовлетворил.