Оккупация
Шрифт:
– Боюсь, что и вас-то из-за меня.
– Нет, Иван, ты не казнись. Меня они давно теснят. Тут, видишь ли, идёт борьба евреев за печатные органы. Наш журнал ещё как-то держался, мне и маршал помогал, но нажим усиливался, а тут ещё моя болезнь…
Соседка принесла нам чаю: мы сидели за письменным столом, обсуждали своё положение.
– Ты из журнала уходи, они тебе работать не дадут; боюсь, и ты подхватишь хворобу, как у меня, – она на нервной почве и, как говорил мне врач, привязывается к таким вот, как мы, которые испытывают большие нервные перегрузки. Это как самолёт на испытании:
Вид у Самсонова был неплохой; он отоспался, отлежался, на щеках заиграл румянец.
– Ты сейчас хорошо выглядишь; может, хвороба и совсем отступится?
– Да, я верю в это. У меня, видишь ли, лейкемия, но форма её не тяжёлая. С такой-то и до ста лет прожить можно. А я в деревню поеду, у одинокой старушки поселюсь, – уж подыскал такую. Буду парное молоко пить, нервотрёпку позабуду и писать мемуары начну. Я, конечно, не горазд вензеля пером выделывать, да грамотно-то писать умею. Вот и расскажу людям о делах в нашем государстве. Напечатать такой труд, конечно, нелегко будет, но это уж другая проблема. Сначала надо написать.
После беседы с Самсоновым мне стало легче. Во-первых, наступила ясность: в журнале мне больше не работать. Уволюсь немедленно. А во-вторых, и это самое главное: стану писать и писать. В журналах у меня появились связи, многие меня знают, и для них уже совершенно неважно, был ли я когда-то в партии и за что меня исключили, и исключали ли вообще. Время стирало шрамы прошлых битв, подробности забывались, на страну и на всех нас валили новые проблемы, на горизонте возникали герои нового времени, – мы всматривались в них, искали ответа: что с нами будет? куда идём?..
Надежда пришла поздно, ужинать отказалась, позвала в кино. Едва ступили за порег дома, спросила:
– Что с тобой? Рассказывай.
– А-а… Не хочется ворошить свои проблемы.
– Твои проблемы – мои проблемы. Как это не хочется?
– Но откуда ты знаешь, что у меня возникли проблемы?
– Господи! Ты ещё будешь спрашивать? Да у тебя все твои проблемы на лице написаны. Сколько я уж раз говорила: сразу я вижу, что у тебя что-то случилось.
– Да, Надя, случилось. И весьма неприятная история. Самсонов заболел, и его списывают на инвалидность. Журнал полностью захватили евреи, а с ними работать… ты сама знаешь…
– Не работай. Уходи завтра же. Иначе начнут грызть, а ты будешь нервничать. Это уже не жизнь и не работа.
– Уходи, уходи, а как жить будем? Рассказы-то – дело ненадёжное, их когда напечатают, а когда и в корзину бросят.
– А те, что напечатали, – мало их? Денежки-то ты мне отдавал, а я их не тратила. Все сохранила. Да если ты и пять лет не будешь работать – всё равно жить будем. Да и мне теперь платят побольше. Да тут и думать нечего! Это даже хорошо, что тебя из седла выталкивают. В другое седло вспрыгнешь, писателем станешь. Мне твои рассказы очень даже нравятся. Только ты больше пиши о тех, кто тебя грызёт в жизни, – о евреях пиши. Вот тогда уж совсем интересно
– Что ты говоришь – о евреях? Да кто же печатать такие рассказы будет? А если где-то и напечатают, все редактора узнают и бояться меня будут.
– Трусишка ты, Иван! А жизнь, она та же война. Здесь смелость нужна, и даже отвага. Особенно для писателей. А нет этого – брось перо, займись другим делом.
Я слушал Надежду и в душе посмеивался над ней. Не подозревал я тогда, что в этих-то простых и ясных как божий день словах и заключена вся мудрость не только нашей профессии, но и самой жизни. Побеждает тот, кто не боится, кто идёт в наступление, а если вот так, дрожать и трусить… Ну, тогда иди в рабство, живи так, как повелит хозяин. И никакой другой логики в жизни нет.
Утром следующего дня я подал рапорт о расчёте. А уже через час был готов приказ, в котором я из журнала увольнялся, а на моё место назначался инженер Семён Моисеевич Раппопорт.
Не скажу, что после разговора с Надеждой и моего ухода из журнала я стал в своих рассказах «шевелить» еврейскую тему, – слишком это была запретная тема, но я всё-таки уже смелее выходил на проблемы, которые волновали многих людей и которых боялись писатели.
Прожил я в своём новом положении около года, несколько раз ездил в деревню Машино под Загорском к Самсонову. Он жил у одинокой старушки, кормил корову, двух коз, возил в Загорск на рынок масло и козье молоко… Окреп, поздоровел, был весел и писал свои мемуары.
Однажды утром я вышел из своей квартиры и увидел возле подъезда сверкающий чёрным лаком лимузин. Из него выходил маршал авиации Красовский. Увидев меня, сказал:
– Мы с вами встречались.
– Товарищ маршал, разрешите представиться: капитан авиации в запасе Дроздов.
Маршал улыбнулся, протянул мне руку:
– На ловца и зверь бежит. Я по вашу душу. Приглашайте в дом.
И вот мы сидим за столом, тёща угощает нас чаем.
– Я как во сне, – говорю я, – не могу поверить, что вижу вас.
– Почему? – гудит маршал. И его чёрные глаза тонут в мельчайших морщинках, которые возникают у него во время улыбки. Он весел, ласков, – глядит на меня, как на близкого родного человека.
– Почему?..
– Ну, это как если бы в мышиную нору заглянул медведь.
Маршал при этих словах широко смеётся, откидывается на спинку стула.
– Люблю красное словцо. Сразу видно – литератор! Я родом-то из деревни, белорус, там у нас мастера были на шутку. Помнится, когда принял московский округ после Василия, у нас с вами сразу сложились хорошие отношения, да вы стреканули от меня как заяц. Слышу потом, говорят: в Румынию подался, в посольстве работает.
– Да нет, Степан Акимович, в дипломаты не приняли, в газету отослали.
Хотел о своих партийных делах сказать, да вовремя остановился. Ждал, что же скажет маршал, зачем ко мне явился такой большой человек? Признаться, и малейшей догадки о причинах его визита не было.
Маршал сказал:
– Меня к вам Устинов прислал. Тут, видишь ли, капитан, дело такое вышло. Пригласили меня в ЦК и говорят…
При слове ЦК сердце моё захолонуло. Не было для меня страшнее этой краткой, словно пистолетный щелчок, аббревиатуры.