Окно в Европу

Ахманов Михаил Сергеевич

ДОНСКОЙ ШЛЯХ

Выехали поутру втроем. Хайло и Чурила – на боевых жеребцах, пегом и кауром, а варяг Свенельд, не любивший быстрой езды по причине объемистого брюха, – на сивом мерине. У каждого на боку сабля, при седле винтарь, за поясом пистолеты, а у Свенельда еще и секира в локоть шириной. Оба спутника Хайла были мужиками тертыми, в воинских делах искусными. Свенельд служил прежде у датского конунга, ходил на бриттов и фрязинов и отличался дивным умением резать глотки с одного замаха. Был он человеком мрачным, грубым, скуповатым, щедрым лишь на зуботычины, и потому Хайло доверил ему артельный кошель. Чурила, наоборот, считался весельчаком и балагуром, нрав имел легкий, любил песни играть, но стрелял при этом отменно. Годами он

был много моложе Хайла и Свенельда, родился у самого тихого Дона и сохранил лихие казачьи повадки: мог палить из-под конского брюха, пикой колоть и проехаться стоя в седле. Хазар он знал лучше некуда – бабка его была хазаркой-полонянкой.

Выехав из Киева, в первый день добрались гонцы до града Свиристель и заночевали в корчме при дороге. Хозяйка, молодка дебелая и статная, сообразила, кто из гостей важнее, и принялась строить сотнику глазки. Он не поддался, хоть была корчмарка женщиной видной, из тех, что коня на скаку остановят и в горящую избу войдут. Но память о поцелуях Нежаны была еще такой отчетливой и яркой! Хайло лишь насупился, выпил пива и велел будить их с первыми петухами.

За воротами Свиристеля торчала дубовая колода с грубо вырубленным ликом – то ли Перун-громовержец, то ли скотий бог Велес хмуро взирал на путников, требуя жертвы. На этот случай в животе у идола была дыра, куда бросали мелкую монету, чтобы выдался путь нетяжелый и безопасный. Хайло проехал мимо с полным равнодушием и собирался уже пришпорить скакуна, но тут выросла перед ним тощая фигура. Волхв! Он был облачен в длинную, до пят, рубаху, его седая борода спускалась ниже пояса, всклокоченные сальные волосы падали на плечи. Стоял он, воздев руки к небесам и глядя на путников с такой же мрачностью, как деревянный идол у дороги.

– Стойте, дети мои, стойте! – молвил служитель богов низким утробным басом. – Чую, плохое вы замыслили! Не будет вам удачи и божьего благословения!

– Чтоб осел помочился на мумии твоих предков! – выругался Хайло по-египетски. А на русском сказал: – Отойди, старый пень, дай проехать. Мы государеву службу исполняем.

– Истинно вещаю вам: не к добру та служба! Назад вертайтесь, не то прокляну! Прокляну, видят боги! Гром вас спалит, змея ужалит, пуля настигнет, и не примут ни огонь, ни земля вашу плоть! В пасти звериной упокоитесь, в волчьем брюхе, в крысиной утробе!

– Старшой, можно я ему в морда дам? – спросил грубиян Свенельд. Но Хайло распорядился иначе: объехал тощего и вытянул нагайкой поперек спины. На прощание сказал:

– Что на нас лаешься? Вот привезут крокодильего бога из Нила, попробуй с ним потягаться. Пасть-то у него поболе волчьей!

Сотник пришпорил коня, а следом понеслось:

– Проклинаю! Проклинаю тебя! Самое дорогое потеряешь!

Хайло лишь усмехнулся. Он не был суеверен.

Поехали дальше, через Оскол, Дубравы и Старый Кипень, и на четвертый день миновали порубежный острог Зашибеник. Тут стояла конная дружина, охранявшая границу, и дорога раздваивалась: к мелкому морю Азову вел Крымский шлях, а к Дону-реке – Донской. По Крымскому шляху везли с Руси пушнину, мед и серебро, а обратно возвращались с солью и соленой рыбой. Донской шлях нынче был не таким оживленным, ибо купцы, торговавшие с хазарами, предпочитали возить зерно и лес баржами по Волге и Днепру – так хоть и медленнее, но дешевле. К тому же и безопаснее – по рекам плыли большие караваны со стражей для защиты от лиходеев. Если кто и ехал по Донскому шляху, так мелкий купец-одиночка, и вез он не меды и меха, а порох, ружья и иное снаряжение для казаков.

Пролегал Донской шлях по степи, и было то место странным: вроде бы кончалась Русь за крепостцой Зашибеник, а если выбраться к Дону, там снова Русь – и говор тот же, и одежды, и обычай. Хотя, конечно, разница имелась: жизнь у казаков была посвободнее, а налоги меньше. Но не даром, не даром – обязались они служить князю-батюшке в любой войне, любом набеге, какие государь затеет.

Степь лежала от Зашибеника и других порубежных острогов до самого тихого Дона и дальше, до Кавказских гор. В эту пору была она вся в серебристых

ковылях и золотых одуванчиках, цвела щедро и буйно, будто не топтали ее никогда хазарские кони, не ранили колеса телег, не косили травы клинки да осколки снарядов. Прекрасно было ее цветение! Но стоило копнуть лопатой землю, как являлись на поверхность кости, череп или ржавое железо.

Выехали гонцы в степь, заплясали жеребцы на радостях, и даже сивый Свенельдов мерин приободрился и пару раз махнул хвостом. А Чурила свистнул по-разбойничьи и песню завел:

Степь да степь кругом,Путь далек лежит…В той степи глухойУмирал ямщик…

– Давай повеселее, – приказал Хайло. Песня будила тягостные воспоминания об Азовском походе, когда в степи тоже погибали, только не от холода и голода, а под хазарскими саблями и пулями. Сотник прогнал мрачные мысли и молвил с усмешкой: – Эту запевку исполнишь, если хазары нас в яму посадят.

– Или на кол, – добавил Свенельд. – Я висеть с айн сторона, сотник – с цвай сторона, а ты, Чурка, посередине. Висеть и песни нам играть! Прям-таки скальд-герой! Лепо, братие!

– Не пугай, хрен брюхастый, – отозвался Чурила, но песню завел другую, не о смерти, а о добыче:

Казак лихой, орел степной,Куда ты едешь, сокол мой?Пограбить злато и товарУ недругов моих хазар.Вернусь с хазарской головойИ полной золота мошной…

Потом, разохотившись, запел про любовь, протяжно и с чувством:

Па-ацелуй меня, ты мне нравишься,Па-ацелуй меня, не отравишься,Па-ацелуй меня, потом я тебя,Потом вместе мы ра-асцелуемся!

Когда солнце пошло на закат, они съехали с Донского шляха и заночевали в овражке, у журчавшего в травах ручейка. Расседлали коней, сварили кулеш, живо очистили котелок, запили бражкой из фляги. Небо было темным, глубоким, в ослепительных звездах. Тихо пофыркивали лошади, шелестел под ветром ковыль, трещали, догорая, сучья в костре. Лунный свет падал на степь, и была она спокойна и тиха – дремала под охраной каменных идолов, что торчали на курганах. От народа, воздвигшего их, других следов не осталось, но говорили старики, что звалось то племя киммерийцами. Будто в незапамятные времена вел этих киммерийцев на запад великий вождь Конан и что добрались они до последнего моря, осев на жительство в сказочной стране Португалии. Идолов же ставили, чтобы отметить путь с Таймыра, древней своей родины, куда так и не вернулись – в Португалии было лучше.

– Вот ты, старшой, в Ехипте служил и в еудейских землях дрался, – молвил Чурила. – А у латынян был? В Риме ихнем?

– Нет, не довелось, – отозвался Хайло. – Крепость римскую, что у моря стоит на африканском берегу и Цезарией прозывается, я видел. Башни высокие, стены крепкие и все в золотых орлах! Нанялись мы там в легионы, на корабль взошли и поплыли было в Рим, да весть пришла, что Мемфис в осаде. И командир наш чезу Хенеб-ка метнул в море мешок с римской деньгой денарием и велел поворачивать к египетской столице. К Мемфису этому на выручку… Там и сгинул.

– Мешок-то быть большой? – полюбопытствовал Свенельд.

– Да уж не маленький! Пудов восемь серебра.

– Это сколько ж на куны получаться? Или на талер? – Свенельд задумался, сосчитал и крякнул. – Фак майн муттер! Такой мани, и в воду! Ай, нехорошо! Не гуд!

– Хорошо ли, плохо, а чезу так сделал, – произнес Хайло. – И ни один боец слова поперек не вякнул. Крепко Хенеб-ка воинство наше уважало.

– Иначе надо бы. Надо мешок с денарий оставлять, а потом…

– Что ты, дядька Свенельд, все о деньге да о деньге! – перебил Чурила. – Дай про латынян спросить!