Око Судии
Шрифт:
— Возможно? Возможно?! Келлхус! Наш сын — мертв!
Ее голос отразился от полированного камня.
Молчание. Если для остальных людей отсутствие ответа предвещало жестокие раны или нелегкие откровения, слишком тяжкие, чтобы отмахнуться от них и не придавать значения, то для ее мужа молчание означало нечто совсем иное. Его монументальное молчание звучало единым целым с остальным миром, заключало в себя все остальное. Во всех случаях без исключения оно говорило: «Услышь сама, что ты сказала». Ты. И никогда, ни при каких обстоятельствах
Наверное, поэтому ей было так легко боготворить своего мужа и так тяжело любить.
И тогда он произнес ее имя:
— Эсми…
«Эсми», — так тепло, с таким состраданием, что она снова почувствовала, что плачет, и дала волю слезам. Он поцеловал ее в макушку, божественное чудовище.
— Тише, тише… Я не прошу тебя утешаться абстрактными истинами, ибо они не приносят утешения. И все же успех Великой Ордалии остается главной целью, которая определяет все прочие цели. Мы не можем допустить, чтобы кто-то или что-то приобрело большую важность. Ни мятежи. Ни крах Новой Империи…
Ей казалось, что она смотрит в собственные глаза, такими понимающими они были, — только знал он ее намного лучше, чем она знала саму себя.
— Ни даже смерть нашего сына.
То, что он так скажет, она понимала с самого начала. Она услышала это в его голосе.
Ветер надувал бледно-сиреневые занавеси, сдувая их к очертаниям Менеанорского моря. На фреске с изображением Каритусаля дрожал лучик света.
— Сколько еще должно случиться несчастий? — рыдая, воскликнула она.
«Воин Доброй Удачи преследует нас… Преследует…»
— Пусть случится хоть все горе мира, если нужно. Лишь бы мы одолели то единственное, судьбоносное зло.
Второй Апокалипсис.
Она мягко заколотила по его груди, вжавшись лбом в пахнущий жасмином шелк. Под шелком чувствовалось изображение какого-то дракона на нимилевой кольчуге. Если поднять голову, то через слезы Келлхус сливался в неразборчивые сияние и тень одновременно, уходящие куда-то вверх.
— Но охотятся-то они за тобой! Что, неужели богам необходим Второй Апокалипсис? Они хотят, чтобы мир ополчился на них?
Она предпочла Келлхуса Ахкеймиону. Келлхуса! Она избрала послушаться свое чрево. Она предпочла власть и беззаботную роскошь. Она решила вручить руку и сердце живому богу… Но не такому!
— Успокойся, Эсми. Я знаю, что Майтанет все тебе объяснил.
— Но… мне кажется… мне все время кажется, что…
— Большинство людей живут сиюминутно, поручая направлять свою жизнь властям и слепой привычке. Есть немногие, которые могут осмыслить жизнь в целом. Но мы с тобой, Эсми, не можем позволить себе ни ту, ни другую роскошь. Мы должны поступать сообразно требованиям времени, иначе времени больше ни для кого не будет. И поэтому мы кажемся холодными, беспощадными, сущими чудовищами, и не только другим и самим себе, но и Сотне. Мы идем кратчайшей дорогой, лабиринтом Тысячекратной мысли.
Она выплыла на поверхность из этого голоса, слыша его сейчас бесстрастным ухом, как музыкант: проникающие в сознание обертоны, вибрирующий отзвук, который заставлял воспринимать слова непосредственно, неслышимыми, легкий трепет, поднимающий этот голос над пределами мира.
Этот голос подчинил себе Первую Священную Войну, затем покорил все Три Моря. Голос Царя всех Царей, земное эхо Бога Богов… Голос, который завоевал сперва ее чресла, а потом и ее сердце.
Она подумала о том последнем дне с Ахкеймионом, дне, когда пал священный Шайме.
— Я не могу… я больше не могу… терять… У меня нет больше сил!
— Есть.
— Пусть Майтанет правит! Он твой брат. Он наделен теми же дарами, что и ты. Он должен править…
— Он шрайя. Он не может быть никем иным.
— Ну почему? Почему?
— Эсми, с тобой моя любовь, моя вера в тебя. Я знаю, что тебе достанет силы.
Со стороны темного моря прилетел порыв ветра. Сиреневые занавеси рассерженно вздыбились, разделяясь, как страстные губы.
— Воин Доброй Удачи не выстоит против тебя, — прошептал он голосом, который был самим небом, изгибом горизонтов.
Она подняла глаза, взглянув ему в лицо сквозь боль и слезы, и ей почудилось, что в этом лице она видит все лица, каждую гримасу тех, кто наклонялся над нею в Сумне, на ее ложе блудницы.
— Почему? Откуда ты знаешь?
— Твои мысли мутит страдание, твои дни отравляет страх. Все твое горе, гнев и одиночество…
Окутанная сиянием рука приблизилась к ее щеке. Взгляд синих глаз пронизывал ее до неизмеримых глубин.
— Все это приносит тебе очищение…
Иотия…
— Да будут они прокляты! — кричала Наннафери. — Да будет проклят тот, кто поведет слепца по неверной дороге!
Все старческие голоса портятся так или иначе; они дребезжат, дрожат, слабеют, лишаясь дыхания, которое некогда придавало им силу. Но разрушившийся голос Псатмы Наннафери, былую мелодичную чистоту которого в свое время оплакивала ее семья, не столько портил, сколько выявлял сокрытое. Он был не более чем засохшая и выгоревшая краска поверх чего-то бурного, первобытного. Он перекрывал окружающий шум, глубоко проникая в переполненные ответвления катакомб.
Сотни собравшихся наполнили Харнальский зал запахом пота и напряжением, забили примыкающие туннели, попирая валяющиеся на полу обломки. Факелы плясали, как буйки в море, отбрасывали овалы света на потолки, выхватывали из волнующейся темной толпы различные выражения лиц, улыбающихся и кричащих, раскрытые в недоумении рты. В неосвещенных проемах плавал дым. Лучи света обшаривали стены, сплошь покрытые нишами, где стояли под покровом вековой пыли бесчисленные урны, треснутые и покосившиеся.