Окопники
Шрифт:
Вышли из вагона. Остались лежать двое — мертвые. Их вынесли. И так в каждом вагоне, выносили мертвых — отмучились. Конвоиры пересчитали оставшихся и опять загнали в вагоны. Поезд немного прошел и остановился.
— Днепр!
Из вагона увидели темно — багровые волны большой реки. Нестеров никогда не видел Днепра. Он здесь очень широк, при впадении в Черное море. Нестерову он показался печальным, тоже подневольным, вынужденным перетаскивать транспорты ненавистных захватчиков.
Унтер — офицер приотрыл двери вагона. Стояли
— Ой, да хорошо сейчас живем! Торговля сейчас свободная. А немцы какие обходительные!.. — Тетка от восторга даже закрыла глаза.
Унтер повел ее дальше к вагонам, а здесь остался молчаливый пожилой солдат. Из-за стенки вагона показалась другая женщина, худая, с испуганным взглядом. Она вынула из платка несколько сухарей и вареных картошек.
— Можно, пан? — спросила часового. Тот молчал. Женщина раздавала сухари и картошку в протянутые руки. Оглядываясь на конвоира, говорила:
— Я слышала, что эта шлюха вам набрехала. Ей хорошо живется, с офицерами гуляет. А всем людям… Не дцр бог, если с каким немцем что случится там, где он живет — весь квартал расстреляют.
Вернулся унтер — офицер недовольный, наверно, его пропаганда с той бабенкой не имела успеха и в других вагонах. Захлопнул дверь, и поезд пошел дальше. Куда?.. Нестеров лежал, думал. Виделся ему широкий Днепр и эта худенькая женщина с протянутыми руками ко всем в этом страшном вагоне… Словно сама порабощенная Украина протягивала к ним руки…
Поезд пришел в Николаев. Но весь состав пошел дальше, а здесь отцепили два «пульмана». Открыли вагоны, мертвых вынесли, сложили на повозку. Живых — в концлагерь.
С собаками, с автоматами на изготовке гнали севастопольцев. В окровавленных бинтах, с обожженными лицами, босые, оборванные, они шли тяжело, молча.
Севастопольцев подогнали к воротам. Окрученные колючей проволокой, они скрипнули, открылись… И вошедших охватил тяжелый, мертвящий воздух.
Полицаи в концлагере били палками пленных, загоняли в бараки, чтобы те не подходили к севастопольцам. Их завели в первый корпус, он отгорожен от всего лагеря высокой изгородью из колючей проволоки: лагерь, в лагере. Перед входом сюда, каждому на спине написали краской букву «о» — офицер. Тот же самый коротконогий унтер, коверкая
русские слова, угрожающе пояснял: за разговор с пленными из других бараков виновные будут наказаны плетьми, в следующий раз — расстрел. И еще что-то выкрикивал, лающе повторяя, — «расстрел!»
Разошлись севастопольцы по каменному зданию, во дворе остался только Нестеров: левая рука забинтована обмоткой с засохшей кровью, светлые волосы обгорели. Он сел на землю возле изгороди, смотрел. Всюду колючая проволока… Куда ни взглянешь — ржавая, ежистая проволока. Она в несколько рядов окружает этот страшный квадрат земли. Клубками змеится между каждой изгородью, оплетает
— Товарищ… — где-то близко послышался шепот. Нестеров повернулся.
— Не оглядывайся, — все тот же голос. Виктор понял: кто-то говорит с другой стороны кодючей изгороди, там лежали наваленные камни.
— Откуда вы? — шепчет невидимый человек.
— Из Севастополя.
— Значит, там уже фашисты, — послышался тяжелый вздох — Теперь хоть правду знаем. А фрицы еще в декабре брехали, будто они уже захватили Севастополь… Тихо, часовой смотрит.
Солдат, что стоял возле первого корпуса, скучающе взглянул по сторонам и, вынув губную гармошку, запиликал.
— Откуда сам? — спросил тот, из-за колючей проволоки.
— С Кубани.
— А я орловский — Егор Кузминов. Завтра под вечер садись на это место, я буду здесь. Только осторожно, а то оба попадем в двадцать шестой корпус.
— Это что за корпус?
— Яма в конце лагеря…
Виктор поднялся, мельком взглянул на ту сторону колючей изгороди и увидел за камнями молодого пария с очень худым лицом. Прижимая к себе пораненную руку, Нестеров пошел к длинному мрачному зданию. Посреди него — коридор со множеством дверей в обе стороны. Открыл одну и увидел на полу' согнувшихся своих товарищей, с какими ехал в
вагоне. В друг ую. дверь заглянул, здесь были те, что ехали в соседнем «пульмане».
В самом конце коридора дверь открыта. Виктор заглянул в нее и отшатнулся. Прямо перед ним, опершись на стену, сидели два человека. Но можно ли их назвать людьми?.. Один был настолько худой, что через землистого цвета кожу проступали все кости. Другой пухлый, с водянистым лицом. Волос на голове у обоих нет. Одеты в грязные лохмотья.
Они, кажется, заметили вошедшего.
— Подходи ближе… — прохрипел пухлый.
С болью смотрел Нестеров на полумертвых людей.
— Кто вы? — спросил, хотя понимал, что перед ним такие же, как он, но попавшие в плен еше раньше.
Худой, подняв голову, прошептал:
— Мы с сорок первого года… Был полный барак. Все гам… в двадцать шестом корпусе.
Застывшим взглядом смотрел Нестеров на этих двоих. А за окном всюду колючая проволока, часовые с автоматами на вышках, ощеренные пасти собак. Застонал от боли, но прошептал про себя: «А севастопольцы и здесь будут драться!»
Потянулись дни — длинные, как ряды колючей проволоки. Еще ночь на дворе, а всех в этих каменных корпусах поднимали. Забегали сюда солдаты с собаками, набрасывались на сонных, били прикладами, выгоняли на широкий двор, ярко освещенный прожекторами. Выстраивали по пять
— «фюнф цу фюнф». И считали, считали… Наконец, дежурный офицер, громко щелкнув каблуками, докладывал толстому коменданту концлагеря, что все в порядке. Лениво козырнув, комендант уходит досыпать.
Но узников концлагеря еще не отпускали.